Страница 39 из 108
— Ни то, ни се… И выкинуть жалко, и в доме не нужен…
Однажды, найдя в тетрадке у своего учителя — которого юная княжна всего считала девушкой — стихотворение странного содержания, Светлана пошла с ним прямо к отцу, объявив, что оное безобразие адресовано ее серой забитой гувернантке кем-то из бессмертной, бессердечной и бессовестной петербургской братии.
Стихотворение было следующего крамольного содержания:
Твой дивный взор и тонкий стан
Свести с ума спешат любого.
Что барин сельский, что улан
Тебя молить готов у Бога.
А ты, не ведая греха,
Мила со всеми без разбора,
Как будто баба потроха,
Себя торгуешь у забора.
Быть может, милая душа,
Тебя над пяльцами томили?
И оттого ты в ночь ушла,
Что были дни тебе не милы?
Да только, девица-краса,
Меня не сжечь коварным взором,
И пусть долга твоя коса,
Да только ум твой стерт позором.
Иль может быть в тебе тоска
Змеею вдруг зашевелилась?
И в дни Великого поста
Ты к Боженьке вдруг обратилась?
Но я не Ангел, что тебя
Готов извергнуть из позора…
Платок свой зря не теребя,
Не прячь огонь срамного взора.
Иль, может быть, игры за зря
Меня пленить в ночи решила?
Да только светится заря,
Чтоб ты сегодня не грешила.
Зачем тебе моя душа?
Ее другая обнажила
И осторожно, не спеша,
Своей изменой иссушила.
Мертвец я пред тобой стою,
В уголья чувства превратились,
И я молюсь, но не молю,
Чтоб ей ты вдруг оборотилась.
— Кто этот мертвец, папенька?! — тринадцатилетняя княжна с гневом взглянула на князя, когда тот наконец оторвался от чтения сего стихотворного шедевра.
— Сейчас узнаю… Ступай к себе, — сказал князь спокойно, но дочь чувствовала, что родитель в гневе и заранее радовалась от всего своего чистого сердца, что «мерзавец», оговоривший ее Сашеньку, получит заслуженное свое.
Сашеньку позвали в княжеский кабинет тут же, и вместо приветствия предводитель петербургской нечисти выдал:
— Подражать Александру Полежаеву у вас, молодой человек, получается очень слабо.
Сашенька сравнялся цветом с красным княжеским плащом, который был, по-домашнему, накинут на широкие плечи Мирослава. Это доморощенный поэт ещё не знал, что древнерусский витязь, сын варяга от рабыни, добытой в Гардарике, в домашнем исподнем обычно выражается иначе, но сейчас, в память Александра Сергеевича, а дело было аккурат шестого июня, Мирослав старательно подбирал приличные слова. А господин поэт, подтягивая юбки до неприличия высоко — до самых колен — так же старательно краснел. Залившись краской до состояния помидора, Сашенька выпалил, что Пушкин является его кумиром так же, как был им у досточтимого Полежаева, и заодно — это смущенный юноша сообщил уже запинаясь и невообразимым шепотом — под «мертвецом» он не имел никого в виду.
Но вот Фёдор Алексеевич давно имел в виду его самого.
— Так он у нас ещё и поэт! — воскликнул он, раздирая в клочья тетрадный листок. — Пасквили писать не совестно? — добавил уже с хохотом и тут же: — Можем послать его куда подальше… — почти мечтательно протянул Федор Алексеевич. — На Кавказ, к примеру…
— Сейчас там не стреляют, — буркнул князь, собирая клочки бумаги в единое целое.
— Поэт всегда отыщет там себе пулю… — секретарь сгрёб выстроенный князем заново тетрадный лист в кучку и бросил в корзину для бумаг на вечное забвение. — Я хотел сказать — дулю.
— Дулю он найдет и здесь… Серая бездарность! А вот отослать его в Тифлис не такая уж плохая идея. Попадет там под чье-нибудь влияние, может и писать научится. В салоне моей жены его другим рифмам учили… Решено! Завтра же едет.
Вот так просто в одну ночь в Фонтанном доме решилась литературная судьба Сашеньки. Его жизненный путь решился чуть позже. По возвращении — вернее, по обращении. Вскоре в Фонтанный дом доставили телеграмму, в которой сообщалось о плохом состоянии здоровья подопечного. Князь уже хотел ответить — так вылечите, но Федор Алексеевич остановил его:
— Княже, ты разве хочешь иметь в доме упыря, кусающего всех за пятки? Или коленки, я не особо разбираюсь в тонкостях кавказской кухни…
— Да, я об этом как-то не подумал, — почесал за ухом князь. — Федька, а ты кажись никогда не был на Кавказе…
— Завтра же буду, — откланялся секретарь, и через несколько дней вернулся с голубком под мышкой.
Со все еще живым… К больному тифом приглашали лучших докторов. Даже того доктора, у которого проживала тогда еще никому неизвестная Олечка Марципанова, но даже недоктора знали, что спасти жизнь поэта, как и поэта в нем, может только чудо…
— Этому пациенту поможет только переливание крови, — это заключение сделал вовсе не доктор, а Федор Алексеевич, и по-быстрому провел процедуру умерщвления и воскрешения серости российской поэзии.
А сейчас эту процедуру собиралась проводить ветряная ведьма Туули. Светлана на это надеялась, потому что особого доверия к бабке не было у нее никогда. Еще со времен ловли соколов к обеду, Светлане приходилось обелять перед домашними любимую Туули и брать всю вину на себя, говоря, что ищет того, кто ясным соколом оборотиться может — царевичем, значится. Маленькой девочке такое баловство прощали, а ведьму стращали: силки ставь, а не могилу ребенку рой!
Но разве женщины — в особенности ведьмы, бывшие по молодости колдуньями — будут слушать мужчин? Особенно того, кого выкормили и вырастили. И того, кого ни во что не ставили, ибо есть он собака-опричник, из-за которого вода в реке Волхов даже лютой зимой не замерзает в том самом месте, куда влилась река крови мужей новгородских, по приказу псов царских зарезанных. Туули специально хранила бутылочку с волховской водой и преподносила дорогому гостю всякий раз за место крови. Федор Алексеевич не отказывался, выпивал всю чарку до дна, не поперхнувшись.
— Не у тебя, финка, мне прощение вымаливать… — возвращал он ей пустую.
— Да умеешь ли ты молиться, собака?
Никогда ничего не отвечал на это красавец-кравчий, молча поднимался из-за небогатого на угощения стола и уходил, не крови нахлебавшись. И уводил с собой пра-пра-пра-правнучку Светлану.
— Твоя кровь не принесет ей счастья, — прошипела как-то раз Туули вослед нежеланному гостю, покуда внучка названная ее не слышала.
Обернулся тогда Федор Алексеевич и рыкнул: