Страница 37 из 108
— Да будет тебе, Аксинья! — поднялась с пола вторая русалка и постучала по лавке «туки-тук». — Выходь! Кто на такую, как ты, позарится…
И расхохоталась, но тут же получила по круглому заду гуслями, подхватила их и спрятала под другую лавку, чтобы князю было не дотянуться, не встав.
— Злые вы, девушки, злые… — бросил Мирослав, поднимаясь с пола не за гуслями, а чтобы одернуть рубаху. — Как живые меж собой грызлись, так и мертвые грызетесь… А что делите, самим невдомек.
На последних его словах отворилась дверь, и с низким поклоном в баню вошла Прасковья, прижала дверь спиной, пропуская графа фон Крока, и затворила за трансильванцем дверь.
— Долго ж ждать нам тебя, милостивый государь, пришлось, — выговорил гостю князь.
— Меня задержала нерадивость ваших слуг, — проговорил граф с достоинством, смотря прямо в глаза князю, даже мельком не взглянув на его бледную свиту. — Но княжна прояснила для меня ситуацию, и я не держу на них зла…
— На дочь мою зла не держишь? — без прежней мягкости, но с дежурной улыбкой продолжил Мирослав.
— На дочь вашу зло не держится…
— То-то же. Для злых намерений девы иного племени имеются в наших краях в большом достатке, — князь повел рукой в сторону, не спуская взгляда с трансильванца, оттого не заметил, как певунья шмыгнула ему за спину, с глаз гостя долой. — На любой вкус. Которую предпочитаешь?
— Для какой цели они здесь? Для увеселительной? — уточнил граф, так и не услышав за девичьим хихиканьем ответ от хозяина.
— А для каких еще… Для других у нас чарки имеются, братец мой… Уж прости скудость стола моего, не ждал в гости вампира…
— Скудость угощения восполняется прекрасной компанией вашей дочери…
— Не часто ли ты дочь мою поминаешь, любезный? — голос князя понизился до басов, и все девушки сбились в уголок. Одна лишь Прасковья осталась стоять, где была — у двери в парилку.
— Исправлюсь, князь… Вели отжать для меня крапивы, и не помяну больше имени Светланы в суе…
— Отожмите ему крапивы, лады мои простоволосые…
Из-под лавки тотчас вынырнула маленькая Аксинья с корзинкой полной крапивы, той самой, что нарвал Раду, и резво принялась жать ее над деревянной кружкой своими маленькими ручками, точно белье выжимала. И силы столько в ее руках оказалось, что потек крапивный сок, точно молоко из козьего вымени. Граф фон Крок молча принял подношение и, выпив залпом, поблагодарил только князя.
— А теперь отошли либо их, либо меня, — вдруг сказал трансильванец, расправив плечи так, что головой тронул пучки полыни, но даже не поморщился.
— Что так? Не люба ни одна? Другим любы, а ты особенный?
— Как мне они любы могут быть? — спросил граф таким тоном, будто князь усомнился в прописных истинах. — Они же уже мертвы.
— Да и ты, братец мой, не шибко-то жив, как я погляжу…
— А вот я гляжу и в толк не возьму, кем будете вы, князь?
Долго они глядели друг другу в глаза, прежде чем князь бросил сухо:
— Сам бы знать того не отказался. Так, выходит, отказываешься от лад моих? Не пожалеешь ли потом?
— Жалеть, князь, нужно лишь о том, что не сделал при жизни. После смерти жалеть не о чем… Позволь мне без баньки твоей уйти. Моя кровь успокоилась, не разгоняй ее напрасно…
— Да шут с тобой, граф! Хоть под солнце иди, мне едино… Эй, Аксиньюшка, беги, милая, ручки у тебя крепкие, попридержи пока за горло петуха…
Поклонилась девочка князю в пояс и стрелой выскочила на улицу.
— Не смотри, что мала. Она еще в крепостных ходила. Барина своего за поругание сестрицы вот этими голыми руками придушила, а уж потом только утопилась, ну и эта за ней следом… — Мирослав зыркнул на ту русалку, которую ранее гуслями отходил. — Так что…
— Да что вы стращаете все меня, князь? Я смутить ваш покой даже не пытался, а вы мой — за милую душу…
— Ступай уже, умник-разумник! Петух не мужик, вырвется…
Трансильванец едва заметно кивнул и быстро вышел, поэтому не услышал, как сестра Аксиньи выплюнула ему в спину:
— Индюк!
— Стой! — это Мирослав приказал Прасковье, когда та шагнула к двери. — Видишь же, тяготится горемычный нашим обществом. Урок мне будет — всякую шваль иностранную в дом не пускать. Не зря не понравился он Машеньке, неспроста… У нее наметан глаз на шушеру всякую… Умеет от благородной публики отличать.
— Последить за ним, княже?
Русалка Прасковья свысока взглянула на князя Кровавого, и Мирослав покачал головой.
— Для слежки у нас друг твой любезный имеется… И рожи мне тут не корчи, пигалица! Тебе лет-то по пальцам пересчитать, вот и веришь, что у Федьки в зазнобах долго задержишься… Ступай в свой омут и носа не кажи… Не зли меня — пожалеешь…
Прасковья не изменилась в лице, но в пояс все же поклонилась и шагнула за порог аккурат под крик петуха.
— Не гони нас, Мирославушка, — прижалась к нему певунья и, поймав руку, к губам поднесла.
Только князь сразу высвободился и легонько подтолкнул ластящуюся к нему русалку к двери:
— Ступай, ступай, Дуняша… Не для себя звал. Не до ласк мне нынче… Сердце болит…
— А я успокою сердечко твое, — упала она перед ним на колени и принялась неистово целовать руки.
Мирослав снова высвободился, выдрал из русалочьих волос гребень и швырнул в приоткрытую дверь, в которую в тот самый момент заглянула Аксинья — гребень прямо у нее над головой просвистел. Сообразив неладное, девочка пригнулась к полу, и Дуняша перепрыгнула через нее, точно через пень корявый в лесу. Выскользнули следом и остальные русалки.
Оставшись наконец один, Мирослав тяжело опустился на скамью и потер грудь в районе сердца. Затем протянул руку и взял со стола полную кружку кваса, заботливо оставленную кем-то из русалок.
— К матери сходить, что ли? — спросил он сам себя, испив кваса, поднялся на ноги и снова сел. — Да что ж такое… Ноги не идут…
Он откинул голову и закрыл глаза, потом взял и во весь рост растянулся на лавке, даже руку под голову заложил.
— Да какая ж она мне мать… Ведьма! Ведьма, — повторил смачно, растягивая каждый звук, а потом выплюнул: — Финка!