Страница 35 из 108
— А что тут непонятного?! — всполошилась сова и снова заухала. И обиженное уханье ее растянулось чуть ли не на пять минут. — Пою ж вам русским языком о неравном браке. Мезальянсе по-ихнему. По любви, дескать, взял в замок крестьянку, и та родила ему мертвого ребенка, потому что овес не живет с пшеницей, и сама того — концы отдала.
— Да причем тут овес?! — нервно откинулся на спинку кресла княжеский секретарь.
— В нашем Ардиале так бают. Люди бают. Не травы. А я ничего не знаю. Я мышей люблю.
— Вот это я знаю, — буркнул Федор Алексеевич. — Давайте начнем с простого. Когда родился? А потом уже, когда женился. Хотя это меня не волнует. Он вдовец, верно? Впрочем, ничего нового вы мне не сообщили… Он это выболтал сам по пьяни, половину князю, половину мне.
— Тысяча шестьсот четырнадцатого года он. Женился поздно. В тысяча шестьсот сорок четвертом году. В том же году овдовел.
Федор Алексеевич нервно постучал чистым пером по исцарапанной бумаге и спокойно спросил:
— Был он в чем-нибудь замечен?
— Он вообще не был замечен до тысяча шестьсот семьдесят пятого года… Даже воронами, — добавила госпожа Буфница, заискивающе ухнув, но глаза ее при этом остались по начищенному полтиннику.
Однако ж когда госпожа Буфница говорила, голова ее начинала медленно склоняться к плечу, и крючковатый нос то и дело касался жабо. Федор Алексеевич помянул Бога в суе, когда сам нашел ухом плечо, непроизвольно повторяя движения госпожи Буфницы.
— Подробнее, подробнее, — пытался подбодрить он вялую рассказчицу.
— Да нет никаких подробностей. Как у вас говорят, не состоял, не привлекался, — и госпожа Буфница снова заухала прежде чем добавила: — ни в каких тайных обществах, ни в каких беспорядках. Даже с цыганами, — и заключила: — Наискучнейшая личность, ваше благородие. Все сороки удивились, когда он отправился путешествовать в преддверии своего трехсотлетия. Во время путешествия нигде, вы уж извиняйте, не засветился. Могу я при таких скромных сведениях рассчитывать на мышиное вознаграждение?
Федор Алексеевич вынул изо рта край пера, который разгрыз от досады, и сказал:
— Вы свою работу выполнили, милостивая государыня. Кто ж виноват, что наш граф ни рыба, ни мясо, то бишь я хотел сказать, ни зверь, ни птица — недонетопыренный он… Но для начала мы должны составить протокол…
Он махнул рукой, и Олечка Марципанова пересела за соседний столик к пишущей машинке. Тут следует отметить, что и в русалочьем обличье бывшая курсистка Марципанова оставалась существом незаметным, но в работе делалась очень громким, потому как ей вменялось в обязанность отпечатывать все дела — и не дела тоже — на печатной машинке, за которой она проводила все ночи, а порой и дни. Не мни себя дядя Ваня дворником просвещенным, прозвал бы он нового жильца Фонтанного дома дятлом — просто и сердито, но он называл ее вундеркиндом Фонтанного дома. И вовсе не в силу выдающихся способностей Олечки Марципановой, коих русалка не имела даже при жизни, а в силу своих собственных заурядных способностей в плане запоминания новых слов. Имелась в виду пишущая машинка — ундервуд. И вот сейчас, не больше чем через три минуты, на зеленом сукне стола появился печатный листок.
— Это что еще за вольное литературное творчество?! — почти что вскричал секретарь, увидев словосочетание «лошадиная фамилия». — Это официальная бумага, а не «Летучие заметки» из Петербургской газеты, рыба моя! У нас только вестница летучая!
— Перепечатать? — спокойно спросила Олечка Марципанова и уже было протянула руку, чтобы забрать свое выдающееся литературное творчество, как Федор Алексеевич схватил разгрызанное перо, обмакнул его наконец в чернила и зачирикал половину листа.
— Ни Антоша Чехонте ты, а Олечка Марципанова. Обождите… — выдохнул он, увидев, что когтистая совиная рука потянулась за его пером.
Федор Алексеевич вытащил из ящика огромную перчатку, натянул ее на правую руку и только после этого подал протокол на подпись вместе с пером. Расписавшись, как кура лапой, сова вспорхнула со стула уже в птичьем обличье и принялась биться о клетку с мышами, но не могла ни открыть замок, ни просунуть когти сквозь тонкие прутья. Тогда она снова ударилась оземь и превратилась в подобие человека.
— Хотите, чтобы мы ушли? — спросил Федор Алексеевич, поднимаясь из кресла.
Капор закачался из стороны в сторону, и вдруг госпожа Буфница вновь запела:
— Терпи, не плачь, невеста, не выплакаться впрок,
Терпи, уж коль сменила кокошник на платок.
Тяжёл платок наш бабий, но вида не кажи:
Под ним умело прячем все горести свои.
Терпи со всеми вместе, наш бабий крест неси.
Олечка Марципанова тоже сделала шаг от стола, но голова госпожи Буфницы последовала за ней, как и голос:
— Ох, бедная невеста, хорош ли выбор твой? Чем худо выйти замуж, так лучше прямо в гроб!
— Ступай! — подтолкнул ее в спину Федор Алексеевич и за дверью сказал: — С голодухи у нее котелок не варит.
Они проследовали в гостиную, и Олечка без спросу подсела к роялю. Стучать она умела не только по клавишам Ундервуда. Краснеть ей в приличном обществе оставалось лишь за неумение танцевать. Играла Олечка, конечно, не как выпускницы Смольного института, но ее любительское музицирование никого в Фонтанном доме не смущало, а порой даже забавляло. Хотя аккомпанировать собственному пению ей категорически воспрещалось.
Вот и сейчас Олечка, от греха подальше и для услаждения слуха своего благодетеля, как все порядочные барышни, заиграла «Лунную сонату», но только ее начало. Ко второй части, разученной Олечкой самостоятельно еще в квартире доктора, она переходить боялась, чтобы не вышло у нее ненароком увеселительного скерцандо, как у всех нечутких исполнителей сего творения Бетховена. Однако она чуяла плохое настроение Федора Алексеевича, который обмахивался совиным протоколом, точно веером.
— Триста лет, а дурак дураком… — выдал упырь явно не о себе.
Олечка не перестала играть, потому что решила промолчать. Однако не преминула подумать, что другой и в полных триста шестьдесят три года особого ума не нажил. Отсутствие ума у Фёдора Алексеевича подтверждалось тем прискорбным фактом, что он ну ни в какую не соглашался сделать мамзель Марципанову честной нечистью. Другими словами, пользовать пользовал, а колечко дарить не спешил, говоря в шутку: придумай, рыба моя, сперва-наперво, какой царицы племянницей приходишься, а там уж я подумаю, стоит ли мне жениться во второй раз… Олечка сразу менялась в лице — оно становилось ещё белее и ещё прозрачным. Тетка ее служила кухаркой, и если и была в каком-то роде царицей, то только расстегаев. Расстегаи выходили у Клавдии Савишны отменными и Олечка Марципанова сейчас не понимала, как раньше могла не любить пирогов с семгой. Ей захотелось их прямо сейчас, она так размечталась, что заиграла запрещенное скерцо.