Страница 100 из 108
Фридрих сидел подле спящей жены уже долгую четверть часа, буравя взглядом узоры запыленного полога. Все попытки проникнуть в мысли долгожданной гостьи с треском провалились: остались за семью замками и семью печатями. Раздавленный чувством собственной ничтожности, Фридрих сидел неподвижно. Его сковал ужас от сознания того, что он находился на грани убийства: сквозь пульсирующую в висках кровь он чётко слышал хруст шейных позвонков — именно этот звук, опередивший в его сознании само действие, остановил его руки в миллиметре от тонкой шеи Светланы. Минут пять он не мог распрямить пальцев, на которых, как у коршуна, собралась складками кожа и даже ногти загнулись внутрь.
Сейчас руки безвольно лежали на его голых коленях, и Фридрих боялся даже просто приподнять их. Что же это было? Как он, фон Крок, мог позволить мысли об убийстве спящей женщины завладеть его сознанием?! А была ли там мысль? Или было неконтролируемое желание наказать Светлану за разбитые мечты? Услышать из уст спящей жены имя другого мужчины — что может быть хуже?!
Граф сидел и ждал, когда же женщина, которую он называл своей женой, проснется. Она должна проснуться и повторить свои слова, которые кровавыми мячиками проскакали по обломкам мечты, которую он лелеял три года. Нет, три столетия! Три дня… Нет, все были правы — за три дня невозможно влюбиться. Уже здесь, в родных одиноких холодных стенах, он всей душой полюбил воображаемый образ. Так что же это было там? Колдовское коварство белых ночей… А думал просто полюбоваться отражением светлой луны в темной Неве и увидеть сквозь сизую ночную дымку призрачные силуэты куполов и шпилей молодого города. Это бессердечный Басманов заставил его обронить перчатку там, откуда следовало бежать без оглядки… Нарочно все подстроил, чтобы спасти глупую внучку от неизбежной смерти… Что же было с самой Светланой? А ничего не было… Была любовь… К Отечеству, в котором наконец нашелся свой королевич… Пусть и крестьянских кровей…
Сколько прошло времени? Час? Больше? Чужая и вчера такая желанная женщина продолжала спать — спать в совершенно дурацкой позе, подобрав колени почти к подбородку. Граф машинально выпрямил Светлане ноги и хотел было укрыть простыней, которую нашёл скомканной в изножье кровати, но вместо этого провел рукой по худому белому телу, больше не принадлежащему ему. Затем резким движением все же накинул на Светлану простыню и с тихим стоном отвернулся от кровати, чтобы собрать разбросанную по полу одежду, сознательно избегая частей женского туалета.
Одевшись, Фридрих снова обернулся к кровати: Светлана продолжала безмятежно спать — без тени улыбки: мёртвые во сне не улыбаются, да и ночью их улыбка не несёт в себе солнечного света. Он заставил себя собрать с пола женскую одежду и бросил на кровать одной охапкой. На войне можно носить и грязное, и рваное. В его замке Светлана не задержится даже на одну ночь — для нее он не сможет оставаться радушным хозяином. Больше — нет. Но вместо того, чтобы уйти, Фридрих рухнул на колени и уткнулся лицом в платье с горьковато-приторным кровавым запахом. Если б можно было и его страдания облегчить простым кровопусканием, он обратился бы за помощью к своей сестре милосердия. Фридрих снова скомкал одежду и хотел швырнуть на пол, но фамильная честь заставила его встать и уйти.
В коридоре графу повстречалась растерянная Аксинья, и он приказал маленькой русалке приготовить для Светланы ванну, когда та проснется, и скорым шагом направился в кабинет. Окно оставалось с прошлой ночи открытым. Граф сначала хотел затворить его, но передумал — ему не помешает немного остыть. Он откинулся на подголовник и прикрыл глаза, но тут же открыл их, потому что увидел перед собой лицо Светланы, до сих пор по-детски наивное. Наивное? Больше нет, и не мудрено с такой матерью…
Граф придвинул к себе лист бумаги и начал писать по-русски, но вскоре понял, что ничего не знает про разводы у славян, потому скомкал лист и отбросил в сторону. На немецком писать он не решился: еще откажется подписать бумагу из-за дурацкого патриотизма. Латынь — да, вот панацея от всех бед вместе с римским гражданским правом. Он как раз только что был на грани убийства неверной жены. Но нет, он не станет писать причину развода, чтобы сохранить свою честь, ведь Раду должен будет подписать документ, как свидетель. И вот новый скомканный лист полетел в корзину.
Нет, он ничего не скажет ей про растоптанную любовь. Он не любил ее — он был пьян, а к лелеянному им три года образу эта русская мерзавка — О, как точен и богат русский язык! — не имеет никакого отношения. Всего три подписи, и к нему она тоже перестанет иметь какое-либо отношение. Патриотизм, из-за которого она не была готова сменить белые ночи на чёрные, теперь сыграет ему на руку: различные взгляды на политику — отличнейшая формулировка для развода двух вампиров!
В старой спальне готического замка оставалось все так же затхло и темно, когда наступила новая черная трансильванская ночь. Светлана перевернулась с одного бока на другой и свернулась обратно калачиком. Затем все же выпрямила одну ногу, потрясла ей в воздухе, затем проделала ту же акробатику с другой, села на кровати и только тогда открыла глаза. Однако вместо того, чтобы сладко потянуться, Светлана со стоном, который трехлетней упырьше заменял вздох сожаления, рухнула обратно в мягкие подушки.
На пороге спальни стояла Аксинья. Пролежав еще какое-то время без движения, Светлана подтянула к себе простыню, завернулась в нее, точно в тогу, и скатилась на каменный пол, с которого тотчас поднялась. Тогда и заметила в ногах кровати серое платье, аккуратно сложенное, и потянулась за ним.
— Мне велено приготовить вам ванну…
Светлана отдернула руку и уставилась на русалку: от прежней задорной девчонки не осталось и следа.
— Велено? Вам? — передразнила ее Светлана.
А потом скинула простыню и раскрыла объятия, и через секунду Аксинья уже висела на княжеской дочери, точно маленькая обезьянка, о существовании которой узнала из книжек с картинками. Она осыпала Светлану вопросами, на которые невозможно было ответить из-за отсутствия в речи русалки пауз, да и, к своему глубокому стыду, Светлана ничего не знала ни про сестру Аксиньи, ни про остальных ее подруг — сестре милосердия некогда было бывать в деревне во время войны. Тогда Аксинья повела скороговорку про свое собственное житье-бытье тут, в замке, о котором Светлана знала из писем мужа.
— Тебе, кажется, велели приготовить для меня ванну?
Аксинья надулась, схватила серое платье и поплелась в коридор. Светлана собрала в охапку остальное белье и в ванной комнате попросила Аксинью прокипятить все в горячей воде, а ей принести простую рубаху из крапивы, которую, конечно же, Аксинья соткала в тайне от мужа. Лицо русалки засияло, и вот уже Светлана завертелась перед ней в грубой рубахи, не жалея для пряхи похвалы.
— Где граф?
— В кабинете. Как ушел туда от тебя, так и не выходил, — захлопала ресницами Аксинья. — Как оно было, скажи…
Но Светлана уже бежала по коридору в сторону кабинета мужа. У дубовой двери она с трудом заставила себя остановиться и постучала три раза, как и подобает благовоспитанной супруге.
— Входите, Светлана. Я ждал вас.
Она улыбнулась, совсем не обратив внимания на слишком вежливый тон приглашения, которого после страстной ночи не должно было быть вовсе. Она прикрыла глаза и толкнула дверь, предвкушая приветственный поцелуй, но, увы… Граф сидел за столом, на отполированной поверхности которого были разбросаны скомканные листы бумаги, и даже не поднялся ей навстречу. Только наградил таким взглядом, от которого Светлана похолодела даже больше, чем в момент смерти от кровопотери.
— Вам очень подходит рубаха русалки, — сказал граф сухо. — Вы ведь понимаете, о чем я говорю?
Светлана недоуменно смотрела на мужа, тон голоса которого не потеплел даже на градус: