Крик ангела

Продолжая улыбаться, Азирафаэль проглотил кусок форели, ставший вдруг совершенно картонным. И задышал быстрее, так, что даже голова закружилась. Напиток в бокале сегодня был золотым и искристым, как будто смеющимся. И черная соломинка танцевала в нем, словно вертикальный змеиный зрачок…

— С языком — это уже он от себя, как и змеиный облик. Унизить по максимуму, до полного пресмыкания, заставить забыть все хорошее, забыть себя, заставить поверить в свою непрощаемость… Но при этом так и не суметь изменить суть, так и не суметь сломать до конца. Как ни старался — а он ведь старался изо всех сил. Он ведь его любил… по-своему. Бедный Люцик! Представляю, как же ему было обидно. Даже как-то жалко его, бедолагу.

Азирафаэль был ангелом. Ангелы должны жалеть всех. По умолчанию. Во всяком случае, на Небесах и до начала Второй Великой Войны. Только, наверное, Азирафаэль был каким-то не очень правильным ангелом — если в данной ситуации ему и было кого-то жалко, то не Люцифера. Азирафаэлю казалось, что даже ангельского всепрощения не может хватить на то, чтобы простить и пожалеть существо, хладнокровно и методично переломавшее половину костей в человеческой оболочке бывшего соратника, чья вина состояла лишь в том, что шесть тысяч лет назад он оказался успешнее перед глазами Всевышнего… и несколько дней назад повторил эту шутку снова.

Но все же неправильным ангелом Азирафаэль был не настолько, чтобы вслух возражать Всевышнему.

— Он тогда тоже обиделся. Только слегка на другое. И по-другому. У него тоже были и мозги, и воля, и амбиции. Только вот с желанием и умением творить получилось не очень, ему больше нравилось критиковать уже созданное другими. Искать ошибки. Причем не пытаться исправить или сделать лучше, а именно что просто находить, указывать и ограничиваться этим. Ему казалось, что так правильно, что в чужое творение вмешиваться нельзя. Можно только указывать на недостатки.

Недостатком пребывания в человеческой оболочке Кроули было ощущение боли и холода. Очень больно и очень холодно. И темно. Вообще темно, на всех уровнях, у него ведь только слух и остался. И только горячие пальцы — свои/чужие пальцы, — что обжигали чужую/свою ладонь. Единственное теплое. Холод и темнота были повсюду. И боль тоже. Но если холод и темнота просто были, то боль наступала, выкручивала, кололась, дергала.

Азирафаэль не выдержал и позволил проклюнуться собственным глазам — не всем, конечно, всего-то пяти или шести, и даже не десяткам: не хотелось тратить лишние силы, трех-четырех вполне достаточно. Сразу стало легче, темнота отступила и даже боль словно бы уменьшилась.

Эфирно-оккультная спарка на этом уровне казалась темно-серой, почти черной, плотной и очень тяжелой. И она тоже была болью. Каждый шип норовил уколоть не только острым кончиком — они все оказались усеянными еще и тысячами мелких иголок, каждая из которых норовила выстрелить своей разновидностью боли, царапнуть, проколоть, зацепить. Они делали больно бездумно и не разбираясь, всему подряд, что пыталось к ним прикоснуться — и эфирному телу Азирафаэля, и человеческой оболочке Кроули… а потом и Азирафаэля, когда удалось протолкнуть этот колючий тяжелый шарик по сцепленным пальцам, через чужие/свои в свои/чужие. И дальше.

Последним направленным импульсом Азирафаэль пристроил тяжелый шипастый шарик поближе к тому месту, где в человеческой оболочке располагалось сердце, своеобразный энергетический центр. Большего в своем/чужом теле он отсюда сделать не мог.

Зато в чужом/своем — мог. И очень даже.

Например, отследить самые яркие источники боли и постараться их по возможности нейтрализовать. Не потому, что больно (хотя и больно, да, очень, хорошо, что Кроули без сознания, ему это сейчас вообще лишнее). Боль это просто боль, просто маркер неблагополучия, сигнал о нарушении, которое необходимо устранить. На нее не стоит обращать внимания… нет, не так, обращать внимание как раз надо, иначе как отследить и устранить причину? А вот подчиняться — не надо. Потому что боль — это просто боль. Просто сигнал. Словно аварийный маяк, сигналящий: вот здесь! Остановись! Обрати внимание! Опасная зона!

Больно все. Дышать. Глотать. Быть. Но боль это просто боль. Просто сигнал. Обратить внимание. Исправить…

Для начала погасить самые жаркие очаги воспаления — изнутри их было отлично видно и не приходилось гадать, какой опаснее. Вот эти два, конечно же, в первом вон даже чернота завелась. Ими и займемся, остальные подождут. А боль — это просто боль, она важна лишь постольку, поскольку является сигналом, не более…

— …А другие решили иначе. Что вмешиваться и помогать друг другу можно и даже нужно — и у них получилось лучше. И они стали вмешиваться, снова и снова. И даже — о ужас! — критиковать его собственные творения. И — что, наверное, было для него еще ужаснее — пытаться ему помочь. Ему! Ангелу Утренней Звезды, Первому из равных! Наверное, это и было последней каплей…

Каплями — хотя Азирафаэль и надеялся, что не последними, — для Кроули была одежда. Хорошими такими, существенными каплями.

Изнутри было особенно хорошо заметно, что одежда Кроули являлась частью самого Кроули: она ощущалась словно слегка отслоившаяся кожа, местами подсохшая и омертвевшая, местами вполне живая и даже сохранившая чувствительность. Поэтому Азирафаэль просто втянул ее в тело, рассудив, что даже эти крохи сейчас не будут лишними, а какую-нибудь пижамку он начудесит уже потом, вернувшись в свою оболочку и восполнив силы хорошей кружкой горячего шоколада или хотя бы какао. Чтобы никому не обидно…

— …Конечно же, ему было обидно. И разумеется, он отказался от помощи, он ведь привык справляться сам. Но сам так ничего исправить и не сумел. Сумел только увести тех, кто поверил, что критика и вопросы важнее взаимопомощи и умения исправлять. Ну и отомстить, это он тоже сумел.

Умение исправлять… Азирафаэль дорого отдал бы за это умение. Потому что до сих пор у него получалось не так чтобы очень. Да и наверняка это было самообманом — ну, все, что ему примерещилось утром.

Просто показалось. От переутомления и острого желания хоть каких-то улучшений. Он так устал и настолько обезблагодател, что почти ничего не чувствовал — ни своей человеческой оболочкой, ни силовыми стяжками эфирного тела, которыми он сегодня утром, уже вернувшись в себя, осторожно откатывал обратно через свои/свои и чужие/чужие пальцы свинцовый шипастый шарик, но… Но тот вроде бы действительно меньше кололся. И видимая между шипами поверхность была далеко не такой гладкой, как вчера.

Нет. Вряд ли одной ночи в чужом, пусть даже и насыщенном благодатью теле этой колючей спарке могло хватить для заметных изменений. Скорее всего, показалось. Хотя и силы, и благодать она вытянула как промокашка — тело стало словно тряпочное, Азирафаэлю с трудом удалось подняться и сделать два шага до появившегося лифта. Хорошо, что в кабинете Всевышнего на этот раз изначально были кресла.

Думать о том, что скоро вчерашнюю процедуру придется повторить, не хотелось. Лучше думать о Люцифере. И пытаться освоить предложенную Всевышним концепцию ненависти — Она ведь вроде бы всерьез предлагала ее освоить на ком-то, если Азирафаэль правильно понял, а Люцифер пока самая подходящая кандидатура, вот и Всевышний наверняка не случайно так много о нем говорит. Кого и ненавидеть-то, если не его? Кроули бы наверняка согласился.

Кроули…

Азирафаэль вздохнул, глядя в окно, — солнце уже полчаса как спряталось за отливающую сизым скалу, и теперь на морской пейзаж можно было смотреть без риска повредить глаза. Не то чтобы он очень сильно переживал, что, похоже, опять разочарует Всевышнего — последнее время у него вообще мало о чем получалось сильно переживать, — но все-таки слегка огорчался по этому поводу.

Он пытался. Он честно пытался. И был, как ему казалось, довольно близок к заветной цели…