Страница 11 из 14
Витёк выбрал самые длинные брусья, шагами отмерил по земле высоту будущей лестницы. Включил циркулярную пилу, и ему в лицо забил фонтанчик золотистых опилок. Мутная капля пота набухла на кончике сосредоточенного носа. Лестница постепенно вытягивалась двумя белыми линиями на тёмной зелени сада. Врезные ступени с железными уголками обстоятельно, не спеша, делали две недели. Затем лестницу шкурили и три раза лакировали. Ну потом ещё недельку обмывали…
И вот как-то чистым молочным утром Виктор растолкал соседа, и они вышли в притихший сад. В конце аллеи сонно плескалась вода и поскрипывала пристань. Лестница – ликовала! Они обвязали её верёвками, ухватились дружно, потянули и… Ещё раз ухватились, расставив ноги, потянули и… Вены на шеях вздулись, ноги по щиколотку вошли во влажные грядки, но… Она, собака, даже не шелохнулась, только задрожала на брусьях крупная роса.
– Да, – удивился Витя. – Вот это я понимаю, – капитальная лесенка!
Она была настоящим произведением лестничного искусства. Блестела жемчугами на рассвете, отливала на солнце лаком, нежно оплеталась вьюном, и постепенно, как поваленная древнегреческая колонна, становилась частью природы.
Я открутил проволоку, которая символизировала калитку. Вошёл. С тех пор как Виктор разобрал на нашем участке баньку и крышу, прошёл уже целый год. Я приехал разузнать, когда же… Он лежал, крепко обхватив лестницу, как будто бы карабкался куда-то вверх – в небо. Ботинок с пяткой слетел в траву. В бутылке с яблочным вином брюзжал шмель. И добудиться Витю было невозможно…
Смерть поэта
Он бесшумно возник в проёме двери. Стояла липкая жара, и всё в доме было распахнуто. Даже старый холодильник, который потёк. Свет не зажигали – лампочки нагревают воздух, ещё комары… В потёмках блестела капелька на кончике носа хозяина дачи и целилась в гранёный стакан.
– Это ты, Сапфир? – спросил он, почуяв сына.
Тот никогда не звонил, не сообщал заранее о приезде. Отец телепатически с ним общался. Настраивался на нужную волну и начинал различать вдали родной голос, знакомый силуэт. Сын во время сеанса не перечил. Во всём соглашался.
Поступив в литинститут, он оказался среди пижонистых молодых поэтов, и одним только своим именем стал выделяться из писучей стаи. Вадимы, Гены, Саши и… Сапфир!
Сын сел напротив отца, известного татарского поэта Алмаза Байракова, вытащил из портфеля свёрток. Пошуршал. Запахло сервелатом. Стол был заставлен. Ножа не нашлось. Сломал палку и стал жевать. Из темноты появилась бутылка наливки. Жидкость в ней собрала весь свет далёких фонарей и ближних звёзд и засветилась на столе керосиновой лампой. Вскоре тёмный огонь перетёк в стаканы.
– Ну, привет тебе, сынок! – сказал Алмаз.
– Ага, – ответил Сапфир, не чокаясь.
Байраков-старший вытащил промасленную бумагу из-под колбасы. Щёлкнул торшером в соломенной шляпке. Нацепил очки и сосредоточился.
– Со стихами завязал, да?
– Почему это?
– Ну, раз колбасу заворачиваешь. Вот это, кстати, неплохое… Слушай, давно хотел с тобой поговорить, – отец снял очки, аккуратно сложил их в пластмассовый гробик. – Баловство всё это. Бабье занятие. Вон мои фолианты только пыль собирают. Обложки, как могильные плиты.
Сын глянул на книжную полку, где на корешке одной из книг, самой массивной, золотилось имя: «Алмаз Байраков. Избранное».
– Съездил я в конце мая на свою родину – в деревню Кызыл Байрак. Зашёл в сельмаг, а там мои книги лежат рядом с галошами. Обложки серые, скучные, а галоши блестящие, весёлые. Галоши были даже ближе к литературе, чем мои книги. И они смеялись надо мной! Глядя на них, вспомнился Чуковский, мне захотелось обуть их и пошлёпать по весенним лужам. Я купил себе пару…
Сын слушал сгорбившись. Казалось, он спит.
– На каникулы приезжала Сабина. Открыла мне страничку в Фейсбуке. Я себе имя взял – Пушкин! К тебе заглянул. Познакомился с твоим окружением. Кривляние одно. Не поэты, а павлины. Я даже запомнил… э-э-э… «Я горел огонь…» мэ-э…. «Дрова из печки обваливались на пол…». Как коряво, как не по-русски!.. А уж сколько там гадости… Я оттуда вылезал весь в говне московских стишков. Вот не поленился, специально для тебя повыписывал. – Байраков распахнул блокнот на пружинке и начал цитировать. Каждую строчку он смаковал и накрывал матом. – Писать ты там стал хуже. Столько пустых стишков навалил. Краснеть за тебя пришлось…
Старик, кряхтя, выбрался из-за стола. По сброшенным стихам сына прошаркал к полке и снял свою книгу. Распахнул её торжественно – внутри зияла пустота.
– Я тут пристрастился козьи ножки крутить, – улыбнулся он. – У Зощенко вычитал, как их смолили солдаты. Ты не представляешь, сынок, как полезно курить самодельные папироски из собственных стихов!
Алмаз Байраков вернулся за стол, подобрал с пола бумажку со стихами, достал кисет – приспособленный под табачок старый портмоне – и принялся крутить ножку из стихотворения сына.
– Покупаю дешёвые сигареты, шелушу табак на поднос, добавляю туда чабрец, ромашку, зверобой и заливаю кипятком. Потом сушу. На, попробуй! – он протянул свёрнутую папиросу.
Сапфир затянулся, голову оплёл кокон дыма. Комната качнулась. Он подошёл к окну и высунулся в сад. Глаза различили крупные ромашки, в которых кто-то шевелился. Какая-то птица, похожая на птеродактиля, кружила над крышей. Он выдохнул табачный дым и наполнил грудь ночным садом. Бабочка в бежевом балахоне присела на висок и стала гладить щеку мохнатым веером. Пароход загудел у самого уха и проплыл голову насквозь. Рыбак на Волге ударил веслом большую рыбу, чешуя брызнула и заблестела на онемевших губах поэта.
– Зачем рифмовать жизнь? Зачем? – сам себя пытал Сапфир, и тут почувствовал, как вишнёвая наливка побежала по извилинам чёрной волной. Сначала она неслась со злобным шипеньем, затем вздыбилась и уже неспешно, по слоновьи наваливаясь, накрывала тяжёлым гребнем всё, что встречалось на пути. Волна с наслаждением топила Москву, давила витрины и гасила окна, как иллюминаторы на «Титанике».
Проплывали, искря о порванные провода, автомобили и киоски… Воронки урчали и глотали шляпы, ботинки, всякий мусор. Бесчисленные белые листочки со стихами устремлялись туда же. Сапфир вцепился в подоконник, чтобы не утонуть. И так простоял до рассвета.
В Москву он не вернулся, но и с отцом не остался жить. Сошёлся с одинокой женщиной, которая проживала в частном доме на окраине Казани. И там тихонько спивался. Отец, когда предавался воспоминаниям, начинал крутить колёсико, настраивая частоту диапазона, чтобы побеседовать с сыном. Говорил о поэтах своей юности. Много читал из Такташа, иногда перескакивал на свои недавно написанные строчки. Болезнь эту он так и не пересилил, зато с питьём завязал.
Тайна белой беседки
Созвонившись с заказчиком, Руслан Уразайкин сел на электричку до подмосковного посёлка Дурыкино. «Ну и название!», – ухмыльнулся. Стёр лишние записи в диктофоне, проверил зарядку и уставился в окно. Пейзаж сдвинулся и побежал.
Дом, где его ждали, даже искать не пришлось. Безвкусный кремовый терем с флюгером был виден издалека. Стоял на отшибе, отгородившись от приземистых соседей голубыми елями.
Уразайкин только у ворот особняка вспомнил о дырявом носке. «Сниму и пройду босиком», – придумал. Вежливый охранник в костюме впустил. Добрый доберман повёл по дорожке. Задыхался, роняя слюну, и всё совал горячий нос гостю в задницу.
Розы толпились со всех сторон, изнывая от жары. Благоухало то слева, то справа, то сверху. Голова закружилась. За поворотом брызги фонтанчика освежили лицо.
Мшистые валуны, амфоры вповалку, розы, розы и этот чёртов носок! Но разуваться не пришлось. Даже места для этого не было предусмотрено. Шесть ступенек вели на мраморное крыльцо с вальяжными львами на тумбах, лёгкие ажурные двери распахнулись в полукруглый холл.
Сбоку зажурчал огромный аквариум с золотыми рыбками. Роскошная лестница бирюзовой волной ниспадала в зал. Навстречу к Уразайкину, пощёлкивая чётками, спустился хозяин – в спортивном костюме и белой тюбетейке. Тепло, по-восточному поздоровался двумя руками и пригласил в кабинет.