Страница 8 из 25
Дом Данины стоял ближе к окраине, меня это радовало: все-таки идти через деревню я остерегалась. Я шагнула за шаткий заборчик, плешивый пес высунул коричневый нос из конуры, лениво тявкнул и залез обратно. Тоже мне охранник!
Навстречу мне выскочил Данила.
– Матушка!– обрадовался он и споткнулся растерянно. – Ты… ты кто? Почему ты в одежде моей матери? Что с ней случилось?
– Данила, не кричи! И не пугайся, я Ветряна, помнишь меня? Из приюта! Меня прислала твоя мама, за снадобьями. Подожди, вот тут она все тебе написала…
Я торопливо сунула сыну травницы пергамент и, пока он, хмурясь, читал послание, тайком рассматривала его. В отличие от большинства деревенских, он был обучен грамоте.
Я запомнила Данилу вихрастым и тощим пацаном, со сбитыми коленками и испуганными глазенками, а сейчас передо мной стоял высокий серьезный парень, казавшийся слишком взрослым и суровым для своих лет.
– Девочка с седыми волосами, – узнал он меня.– Иди в дом, нечего тут стоять, соседям глаза мозолить.
Я послушно прошла в сени, на ходу снимая платок и приглаживая вылезшие из кос волосы.
В доме было чисто, пахло корешками и сухой травой. А еще едой.
Я сглотнула слюну, стараясь, чтобы Данила не услышал, но он все же уловил звук, либо просто догадался. Молча поставил передо мной стакан козьего молока и кусок пирога, начиненного кашей и мелкой озерной снеткой. От густого и сладкого запаха слюна помимо воли до краев наполнила рот, и я снова сглотнула, а потом вцепилась зубами в румяный, чуть подгоревший с края бок пирога, шумно прихлебнула пенку с молока, и, устыдившись своих манер, мучительно покраснела.
Данила сделал вид, что не заметил. Деловито перебирал пузырьки с дубовыми пробками и пузатые склянки, рассматривал их на свет и складывал в ивовую корзину.
Доев пирог и с сожалением заглянув в опустевшую кружку, я вспомнила про воспитание и завела светскую беседу. Хотя больше все же от любопытства.
– Данина говорит, ты решил стать знахарем?
– Угу.
– Тебе нравится лечить людей?
– Угу.
– В ученики пойдешь?
– Угу.
– В Пустошах ведь знахаря нет, значит, придется в Загреб отправляться или в Пычиженск, да? Или вообще в Старовест?
– Угу.
– Да уж, болтливым тебя не назовешь, – съехидничала я.
Данила посмотрел из-под лохматых пшеничных бровей и насупился.
– А чего зря языком молоть, время настанет – пойду. Куда – не думал пока.
– Не стратег, – сказала я.
– Чего обзываешься, – неожиданно по-детски обиделся парень.
Мне стало смешно. Я искренне попыталась объяснить Даниле значение слова «стратег». Кажется, парень не понял, но поверил, что обидеть его я не хотела. Но на всякий случай опять нахмурился.
Я тайком улыбнулась. Похоже, сын травницы просто стесняется меня, вот и хмурится, старается казаться взрослым и суровым.
– Слушай, Данила, а ты слышал про пропавших детей?
Парень ощутимо напрягся, но ответил.
– Было такое, – кивнул он.
– И не байки, как считаешь?
– Я почем знаю! – неожиданно зло выкрикнул он. – Что ты ко мне привязалась? Забирай свои лекарства и вали в свой замок! И нечего сюда шастать!
Я вскочила, платок упал с колен, и я суетливо подхватила его, чуть не упав, запутавшись в неудобных юбках.
– Да и что я такого спросила? Зачем орешь? Подумаешь, фиалка какая, спросить нельзя! Орать сразу? И вообще, ты чего нервный такой?
Данила отвернулся, задышал натужно.
– Извини, – глухо, не поворачиваясь, сказал он, – я не хотел… орать. Просто у нас правда дети пропадают, во всех окрестностях, недолетки совсем. Старшому двенадцать весен, а другие и того меньше…
– Сколько их пропало?
– Девять… уже девять.
Я ужаснулась. Ничего себе! Девять детей пропали бесследно из маленькой деревеньки!
Я обошла согнувшегося, как от непосильного груза, парня, заглянула ему в глаза.
– Ты знаешь, где они? Что с ними случилось?
– Нет!– снова выкрикнул он. И снова задышал, как собака, успокаиваясь. – Нет.
– Данила, – позвала я, – если ты можешь помочь… Сам же говоришь, мальцы, недолетки…
Он отпихнул меня так, что я с трудом на ногах удержалась.
– Говорю же, не знаю! Я ничего не знаю! И ничем не могу помочь! Теперь уходи! Уходи отсюда!
Я неторопливо накрыла платком волосы, завязала концы.
– Знаешь, – задумчиво протянула я, разглядывая спину отвернувшегося от меня Данилы, – твоя мама сказала, что ты не спишь по ночам, даже просил ее сделать для тебя бодрящую настойку, – спина парня напряглась еще больше. – Возможно, я понимаю, что с тобой происходит. Я тоже стараюсь ночью… не спать. Уже три месяца. Это тяжело… очень. И страшно.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сухо, не поворачиваясь, бросил он.
Я вздохнула, сдаваясь, подхватила корзину.
– Спасибо за пирог, Данила. Я передам твоей матушке, что у тебя все в порядке. Она за тебя волнуется. И если захочешь поговорить, около приюта со стороны ельника есть заброшенная часовня, я иногда прихожу туда… подумать.
Данила фыркнул. Я еще постояла, но, так и не дождавшись ответа, вышла за порог. На этот раз пес даже носа из конуры не высунул.
Потоптавшись за калиткой, я задумчиво побрела вдоль частокола. То, что сын травницы знает больше, чем говорит, очевидно. Но не пытать же его, в самом деле! Да и размеры у меня не те, чтобы силой вытянуть из рослого парня то, что он не хочет говорить. Но чего он боится, почему молчит? Ведь явно переживает, нервничает и говорит о пропавших детях с откровенной жалостью, но рассказать больше – не желает. Не доверяет мне? Может и так, с чего ему доверять, мы и виделись-то пару раз и то по детству.
Я улыбнулась, вспомнив, как смутилась Данина, когда ее мальчишка, увидев меня в первый раз, вытаращил глазенки и непосредственно ткнул в меня пальцем.
– А почему у этой девочки волосы, как у нашей старой бабуни? Белые-белые? Она что, девочка-старушка?
Данина стала что-то ему выговаривать, а я тогда задрала нос и убежала, чтобы не расплакаться. С возрастом я привыкла к такой реакции на мою внешность и перестала обращать на это внимание, а по детству, помню, сильно расстраивалась, ревела или злилась. Волосы у меня длинные и, как ни странно, совершенно седые. Белые, словно лунь. Были ли они такие от рождения или поседели из-за какого-то события, я не знаю. В приют в свои пять лет я попала уже с такими волосами, а все, что было раньше, моя детская память, увы, не сохранила.
Вынырнув из воспоминаний, я потопталась у колючих кустов дикого шиповника и решилась дойти до местной харчевни, купить для Ксени лакомство. Харчевня в Пустоши была одна и весьма потрепанная, впрочем, как и все в этой деревеньке. Располагалась она на первом этаже длинного приземистого здания. На втором хозяин обустроил тесные и сырые комнатушки для заезжих путников. Здесь же имелась лавка с товарами, в которой можно было приобрести разную мелочь в дорогу и нехитрую снедь.
Кроме учебы послушницы весьма активно занимались рукоделием и шитьем, которое потом отправляли в город на продажу. Деньги шли на благо всего приюта, но по весне практичная Ксеня сопровождала повозку, и несколько медяков за связанные рукавицы остались в ее кармане. И сейчас пришлись весьма кстати.
Надвинув платок до самых глаз и выставив перед собой корзину, я зашла во двор. Здесь пахло конским навозом и хлебом, в подтаявшей глинистой грязи возились взъерошенные неопрятные куры, выискивая червяков и крошки. Сизый петух с ощипанным хвостом глянул на меня недобро, возмущено захлопал крыльями и спрятался за колесо телеги. Я осторожно двинулась к харчевне, обходя копошащихся птиц и приподнимая подол. Грязь и навоз противно чавкали под подошвами сапог.
В самой харчевне было лучше, по крайней мере чисто. В маленьком помещении – полумрак, серый пасмурный свет едва проникает через мутные стекла, а для керосинок и свечей еще рано: день на дворе. Я робко попросила у хмурой женщины горячий сбитень, купила сладкую булку для Ксени, заплатила медяк и присела на лавку.