Утреннее шоссе

Ефрем отодвинул от стекла плоское лицо.

– Кто же тебе стучит? – Он и не пытался скрыть испуга. – Этот гад Виталий, да?! – Его маленькие глаза побелели.

Он ничего сейчас не видел, кроме бледного, опавшего на кости профиля Клямина. Не замечал он и стрелки спидометра, а она уже миновала цифру «100» и завалилась дальше.

Не смотрел на спидометр и Клямин. «Значит, они это сделали… Все-таки они…» Сомнения, которые еще как-то владели Кляминым, расслабляя его волю, рассеялись. Они! И Ефрем в этом сейчас признался. Они-и-и-и…

На какие-то доли секунды им овладела просветленная радость уверенности. Он всем существом признал правильность выбора. Единственного и справедливого той высшей справедливостью, что толкает на проявление самых глубинных и высоких порывов духа. И уважение, которое в эти мгновения человек испытывает к себе, становится настолько сильным, что затмевает страх.

Расстояние между автомобилями сокращалось. Казалось, два могучих поршня – черный и красный – с дикой силой сжимают серый асфальт утреннего шоссе.

Еще мгновение – и каждый из них штрихом молнии пронесется мимо другого, и лишь воздушная волна встряхнет их металлические тела…

Уже мертвый взгляд Клямина зеркально зафиксировал клетчатое кепи Гусарова и хмурое лицо Серафима. И еще в какую-то долю мгновения мертвая уже память вдруг отметила сходство Серафима с бедолагой Генахой, отчимом Натальи.

И все!

Сжатые поршнями метры асфальта достигли критической точки. Чужими руками Клямин чуть свернул влево руль.

И поршни соединились в единый чудовищно жаркий черно-красный монолит…

Автоинспектор с поста на развилке услышал сильный взрыв со стороны Южного шоссе. Точнее, два взрыва с коротким промежутком.

Он вскочил на мотоцикл.

Еще издали инспектор заметил клубы дыма и прибавил скорость.

Глазам его предстала ужасающая картина.

Гигантский факел запрудил шоссе огнем. Огонь стекал на обочины. Местами его прошивали клубы яростного черного дыма. Казалось, дым борется с огнем в этом чудовищном костре. Собственно, было два костра, в центре которых угадывались контуры автомобилей, вернее, то, что от них осталось.

Испуганный инспектор объезжал разбросанные повсюду горящие предметы.

Неожиданно костер вспыхнул ярче.

Инспектор отъехал назад.

И тут его внимание привлек листочек. Удивительно белый, он парил, подгоняемый жаром, и, взмыв еще выше, неожиданно сделал круг и опустился возле колес мотоцикла. Казалось невероятным, что в этом аду могла уцелеть какая-то бумажка. Инспектор наклонился и поднял ее с горячего асфальта.

Это была визитная карточка со знакомой инспектору фамилией.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Лера плотнее запахнула на груди платок и привалилась спиной к углу щербатого буфета. Такого же старого, как и хозяин этой захламленной комнаты со стойким запахом запустения и ветхости.

Дед Николаев вытирал салфеткой темные фаянсовые чашки. Он старался не глядеть на гостью. Визит Леры был внезапен. К тому же хозяин испытывал неловкость: забыл, совсем забыл о сегодняшней дате. А ведь, помнится, отмечал на календаре. И надо же – вылетело из головы, как и не было, позор-то какой…

– Сервиз этот Антон супруге моей, Марии, на именины поднес, – пробормотал Николаев. – Э-хе-хе, буйная его головушка…

Лера продолжала молчать.

Старик свел в линию редкие брови. Конечно, он понимал: поминки – ритуал не радостный. Но сколько можно молчать? Молчит и молчит…

– Может, пригласить соседей снизу? – вскинулся Николаев.

– Нет, Федор Кузьмич, не надо, – промолвила Лера.

– А то кликнем. Антон с ними ладил.

– Вдвоем посидим, – упрямо повторила Лера.

– Как знаешь. Только ты не молчи, будь добра. А то мне все кажется – распахнется дверь и на пороге Антон возникнет. В тишине эти мысли голову раскалывают. Раньше я свою Марию ждал, теперь его. Так и спятить можно… Да… С годами все больше покойники нас окружают, не пробиться.

– И у меня он перед глазами как живой.

Лера приблизилась к столу. Действительно, что это она? И так деду несладко. Явилась без приглашения. Когда она жила в этом доме, у Антона, старик сосед почему-то не слишком ее привечал. Оттого и неловкость какая-то сейчас между ними.

– Я не очень-то засижусь. Помянем Антона, и уйду. Напрасно вы с чашками затеяли, чай пить не буду.

– Что ты, что ты, – забеспокоился старик Николаев. – Вот те на… Ты не думай, что я такой хмурый… Все в толк не возьму, понимаешь. От болезни он бы помер или там кирпич на голову свалился. Но в автомобильной катастрофе?! Антон! Такой мастер. Все равно сказать, что рыба утонула, ей-богу.

Лера придвинула к столу тяжелое кресло со скрипучим ревматическим остовом. Сказать старику о том, что это была не случайная катастрофа, что Антон сознательно пошел на это? Не поверит старик, рассердится. К тому же это личное ее, Лерино, предположение. Кто может с определенностью утверждать подобное? Абсурд!

– Так, – промолвил старик Николаев, поднимая над столом бутылку с наливкой. – Вначале, как положено, нальем Антону. – Он потянулся к сиротливо стоящей стопке. – Теперь – себе. – Он наполнил Лерину рюмку, затем свою.

Пыльный, в жирных пятнах абажур раскинул над столом бахрому. Лера протянула ладонь, как бы пытаясь ощутить ее теплую тяжесть. Кажется, вечность не видела она дома абажура…

– Помянем Антона в его сороковой день. – И, очевидно вспомнив, что тост не уместен, старик вздохнул, резко запрокинул голову, выпил. Поддел вилкой ломтик сыра, закусил.

Лера чуть пригубила и теперь задумчиво водила пальцем по кругу рюмки.

– Это хорошо, что ты пришла, – промолвил старик Николаев. – А то мысли меня замучили, понимаешь.

Лера быстрым взглядом окинула его склоненную к столу голову. В голосе старика ей почудилась необычайная значительность.

– Думается мне, Лера, что Антон от себя хотел убежать. И от дружков своих закадычных. Вот и убежал. Навсегда. Да и их с собой прихватил. Чтобы добрым людям глаза не мозолили…

– Вы о чем?

– О том самом. Думаешь, старый я, так ничего не знаю? И ты все знаешь. Ведь хозяйкой у него была. Небось рассказывал он тебе о жизни своей бедовой. Рассказывал? То-то… Стервец!..

– Как же вы так? – растерялась Лера.

– Стервец, стервец… О покойниках не говорят плохого? Прости меня, Господи. – Старик умолк, затем повторил тяжело: – Прости меня, Антон. Я любил тебя, как сына. И сейчас люблю всем сердцем. Ты не был таким, каким порой казался. Потому как сам своей жизнью по-глупому распорядился. Прости меня, грешного.

– Что вы о нем знаете! – вскрикнула Лера. – Он не жизнью своей распорядился. Он судил их – тех, других. И приговор в исполнение привел. Как мог! И вовсе они ему не дружки…

– За что же он их судил? За то, в чем сам увяз?

– За дочь свою.

– Какую такую дочь? – с размаху спросил Николаев и осекся.

Глаза старика смотрели на Леру с болью и ожиданием. Он хотел знать правду о своем Антоне. Единственную правду – в подтверждение того, что Антон не мог быть подлецом. Что у Антона было больше хорошего, чем плохого.

Ну, расскажи ему, старому человеку, успокой измученное сомнениями сердце…

И Лера все рассказала. Спокойно. Даже с какой-то отстраненностью. После того, что случилось на шоссе, она не имела права осуждать Антона Клямина. Она рассказала о делах Антона, о Наталье. Так же подробно, как когда-то поведала Наталье о ее отце. Она не могла объяснить себе этот порыв. Возможно, своим откровением Лера вновь испытывала причастность к жизни двух близких людей… Более того! Она открыла старику Николаеву то, о чем совсем недавно ей рассказал Яков Сперанский. А он – человек сведущий, с широкими связями. Да и как можно удержать такое – весь город точно разворошенный улей. Взрыв на Южном шоссе был всеми услышан. Оказывается, делу Серафима Одинцова давно был дан ход. С того дня, когда арестовали группу деляг где-то на Кавказе. И не свершись катастрофы на Южном шоссе, сидеть бы Серафиму и его компании в следственной тюрьме. Потому и метался Серафим, ямы закидывал, думал, проскочит, не подведут друзья, выручат. А они, друзья эти, сами за решеткой сейчас оказались. Неспроста и Яшка Сперанский лицом сник в последние дни, поскучнел. Видно, тоже замаран был Серафимом. Не позавидуешь сейчас Яшке, что и говорить. Вот какой расклад получился…