Утреннее шоссе

Клямин присел на ступеньку. Провел ладонями по коленям, разглаживая брюки. Мысли его вновь обратились к горбоносому Михаилу. Бывший гонщик тоже был кремень-мужик, казалось, совесть у него давно впала в спячку. А вот поди ж ты – проснулась совесть, точно трава пробилась из-под асфальта. И как ни затаптывали эти зеленые травинки Серафим и его присные, Михаила им не удалось окончательно сломать, подмять под себя. На каком-то витке своей бесшабашной жизни он вдруг понял, что давно превысил все дозволенные скорости, пренебрег всеми предупреждающими об опасности знаками. Такое, бывает, случается с лихачами-водителями: азарт, упоение в какое-то одно мгновение уходят от них, как воздух из лопнувшей шины. И тогда в душе поселяется страх…

Клямин догадывался, кто проколол шины крутому мужику Михаилу. Последнее время тревожным ожиданием такого прокола он жил и сам. Впервые к нему пришло это чувство, когда он попал в аварию с тем чертовым камнем. Тогда он, еще несколько минут назад самоуверенный, насмешливый, удачливый, вдруг понял: чистая случайность – и не спасут его ни блатные связи, ни бездонный кошелек Серафима. Потому что эти связи, этот кошелек могли оказаться бессильными перед любым человеком, оказавшимся на месте аварии. А ну нагрянула бы ГАИ? Всю подноготную аварии она раскрыла бы в полсчета! А ну разлетись по дороге деньги из портфелей-«дипломатов»?

Клямин поежился, представляя, какими глазами в этой ситуации посмотрели бы на него первые свидетели аварии. Особенно тот бодрый капитан, который так расторопно распорядился убрать с дороги проклятый камень. Наверняка проявил бы бдительность – потребовал объяснений. И тогда случайные свидетели дорожного происшествия стали бы свидетелями соучастия его, Клямина, в преступных махинациях Серафима.

Клямин тяжело вздохнул, вернувшись в мыслях к трагической судьбе Михаила. Нашел-таки он в себе силы взбунтоваться, пойти на Серафима! Видно, истосковался по свежему воздуху, устал обреченно жить в ожидании разоблачения. Устал прислушиваться к шагам на лестничной площадке (не за ним ли пришли?), устал таиться от честных людей, обманывать себя и других.

В последнее время к налитому силой Клямину тоже стала приходить усталость. И апатия, недовольство собой, всем тем, чем он раньше дорожил, считая дарованным ему судьбой везением, удачей…

Он где-то в душе доверял Гусарову, жалел его. Непростые отношения связали того с Серафимом, Клямин это чувствовал. Но главной, хотя и самой безотчетной, была уверенность, убежденность здорового, сильного человека в том, что его не могут убить. Кого угодно, но не его! Такая смерть, как вообще само понятие о том, что вдруг прервется его жизнь, не укладывалась в сознании. Клямин усмехнулся. О чем он размышляет? Причем так спокойно, в ситуации, когда каждая секунда требует от него точного и правильного действия…

«Трепач ты, Антон, трепач и позер… А может быть, тебе просто не о ком беспокоиться, кроме как о себе? Поэтому ты такой рассудительный», – разговаривал о собой Клямин.

Почему-то он подумал о Наталье.

Кем, собственно, приходится ему она, эта Наталья? Неужели дочь?! А? Клямин – подлец, негодяй… Клямин, которого убить мало! Как же ты мог? Ведь дочь она тебе! И разрубил тоненькую нить, которую Наталья протянула ему, разорвал своими грязными лапами…

Эта мысль так четко впервые кольнула Клямина здесь, в темном чужом дворе. Перед каким-то предстоящим ему серьезным решением. Когда забывается все легкое, наносное и остается наиболее важное… На колени встань перед ней, Клямин. Ползи, прощения проси, бейся головой об пол, кровью плачь… Ах ты стервец, ах ты негодяй, паскуда, Клямин! Единственного на свете близкого человека с грязью смешал. И после всего этого ты боишься за свою поганенькую жизнь, прячешься от подонков? Ты свой среди них, свой! Ты Наталье чужой, а им – свой, пес дворовый. Не их ты должен бояться, а Натальи. Вот кто тебе судья, вот кто твоя совесть…

…Клямин вернулся.

Гусаров метался по комнате крупным уличным шагом. Перерыв в разговоре как бы выбил Гусарова из колеи. Узкие его глаза беспокойно ощупывали скудную мебель, перескакивали с предмета на предмет.

– Думали, я смоюсь? – невзначай спросил Клямин. – Скрутил вас Серафим, скрутил.

– Заметно?

– Еще как. Сует руку в огонь, а вместо перчаток вашу шкуру натягивает. – Клямин сел на диван и кивнул в сторону стены: – А там что притихли? Не уснули?

Гусаров усмехнулся:

– Могут и уснуть…

– Ближе к делу, Виталий. Хватит, разгорячились, пора в воду.

Гусаров продолжал ходить по комнате, выжимая из половиц долгие писклявые звуки. Клямин не сводил глаз с его мягкой фигуры.

– Хотите – облегчу вашу задачу? Задам несколько вопросов, – произнес Клямин, меланхолично глядя в потолок. – Мишка горбоносый не по своей воле из окна выпал?

Гусаров резко обернулся. Гладкие белые щеки залил румянец. Клямин делал вид, что не замечает его волнения. Но глаз Клямина, тот, дикий, продолговатый, уже наливался тяжестью бешенства.

– Это умрет со мной, Параграф. Понял? Кстати, вам выгодно – я должен знать, что игра наша серьезная.

– Ну… допустим, – промямлил Гусаров.

– Со мной тоже такой расчет?

– Нет.

– Другая ситуация?

– Да.

– Я живым нужен Серафиму?

– Да.

– Так-так. – Клямин обхватил ладонями свой широкий подбородок. – Мишка горбоносый что-то знал и хотел донести. Его убрали. А мне, значит, разрешили жить. Я выгоден Серафиму живым. Валяй, Параграф, рассказывай.

Румянец красноватым накатом залил все лицо Гусарова.

– Хочу заметить, Антон Григорьевич, я позволяю называть себя подобным прозвищем только одному человеку. Потому как я от него в сильной зависимости нахожусь…

– Это я приметил, – грубо прервал Клямин.

– Так вот, – жестким тоном продолжал Гусаров, – прошу вас меня не «тыкать»…

Клямин мазнул горячим взглядом по пунцовому лицу Гусарова. Часто унижали этого Виталика. Есть ли у него самолюбие? Да, Клямин все правильно понял в судьбе Виталия Евгеньевича Гусарова. Но он еще не знал по-настоящему, что, в сущности, представляет собой Гусаров… В следующее мгновение Гусаров уже овладел собой и расплылся в доброжелательной улыбке:

– Мы не так настроились, Антон. Не находите?

Клямин угрюмо молчал, прокатывая желваки под тонкой кожей щек.

– Так вот, Антон… Ваше легкомыслие поставило под удар судьбы многих людей…

– Короче, Виталий! Ведь я о многом знаю.

Гусаров вернулся к дивану, оперся коленом о его край. Сигарета давно погасла. Он хотел было вновь прикурить, но передумал – швырнул ее в угол комнаты.

– Слушайте, Антон… Сейчас войдут двое. Одного вы знаете, второго – нет. Но это не имеет значения. Они будут отвечать на мои вопросы. Отнеситесь к этой репетиции с должным вниманием. Пусть она вас не удивляет. – Гусаров повернулся к Клямину лицом. – Поверьте, это единственный шанс… оставить вас в живых.

– Ну-ну, – изумленно обронил Клямин. – Валяйте, если шанс. Интересно, что там…

Гусаров оттолкнулся от дивана, подошел к двери, которая вела в соседнее помещение, постучал.

В комнату вошел мужчина средних лет, невысокий крепыш. Круглую его голову покрывала широкая плешь, окаймленная венчиком седовато-грязных коротких волос. У крепыша были маленькие сонные глаза и прижатые к черепу уши. Он держал руки в карманах… Клямин видел его впервые. Следом за мужчиной, источая стойкий запах сивухи, ковылял пляжный коршун, кривобокий старик Макеев. Кого-кого, а бутылочного короля Клямин тут никак не предполагал увидеть.

– Хо! Ты ли, дед?

Макеев молчал. Сморщенное личико выражало крайнюю сосредоточенность и деловитость. Гусаров указал вошедшим на табуреты. Те сели. При этом незнакомец крепко выругался, просто так, для хорошего настроения. Макеев кивнул в знак согласия…

«Ну и бригада! – продолжал удивляться Клямин. – Интересно, что они придумали?»

Гусаров оглядел всех с каким-то веселым вниманием.

– Что ж, начнем наше заседание, – произнес он. – Скажите, вы знаете этого человека? – Он выбросил руку в сторону Клямина.