Дни

После его резкого четырехстонья опять наступает мертвая черная тишина. И тогда наконец из темноты -раздается голос. Великолепный голос и на чистейшем киевско-димиевском диалекте. Но боже мой, что он говорит:

– Стрелять хатишь?. Стреляй… Стреляй… Я с портретом Государа Mоего на груди стою, а ты стрелять хатишь?.. А генерала знаешь… Я министру самому на тебя жалобу подам… Стреляй, стреляй…

Я не стал дожидаться продолжений.

– Взвод, вперед!

Они облепили Нас, как пчелы матку.

– Господи, ваше благородие… Уж как мы боялись… Целый день говорят, что жиды придут – десять тысяч… Вот мы подумали: уже идут… А это вы… господи, вот же не познали…

– Чего же вы тут собрались все?

– А так, ваше благородие, порешили, что так же нельзя даться… Вот собрались все вместе, чтобы друг другу помощь подать… Один до одного жмется… Все равно не спим… боимся…

В задних рядах ясно слышу тот самый голос, который читал мне только что ектенью[3] с портретом моего Государа на груди». Через несколько времени он попадает в орбиту моей руки. Я схватываю его за шиворот.

– Это ты на меня хотел министру жаловаться?.

-Я…

– А где же портрет?...

– А вот…

Действительно, держит в руках портрет из календаря.

– Будешь жаловаться?.

– Да нет… Его я… так…

– То-то – так.

Кругом хохочут…

Я приказываю разойтись по домам, объясняю им, что все это вздор. Расходятся…

Приходит приказание от ротного командира: «Пришла смена, можно вести людей на отдых».

Идем по совершенно черным, но успокоившимся улицам. Единственный огонь в полицейском участке. Захожу на всякий случай.

-Вижу того полковника, который тогда меня подарил презрительным взглядом за то, что я не мог ему сообщить ничего о голосеевском лесе.

Я не удержался:

– Разрешите спросить, господин полковник. как в голосеевском лесу?

Он посмотрел на меня, понял и улыбнулся.

– Неприятель обнаружен не был…

-Вот дом для отдыха. Во дворе нас встречает еврейская семья, которая не знает, как забежать и что сделать, чтобы нам угодить. Это понятно: наше присутствие обеспечивает им безопасность.

– Гашпадин солдат, вот сюда, сюда пожалуйте.

Они ведут моего унтер-офицера куда-то, и я слышу его голос, который бурчит из темноты:

– Вчера был «москаль паршивый», а сегодня «гашпадин солдат»… Эх, вы!..

-Нам, офицерам, хозяева отвели свою спальню.

Устали мы сверхъестественно. Раздеваться нельзя, потому что бог знает что может случиться. Но надо же отдохнуть. Дразнят «великолепные постели» с красными атласными стегаными одеялами. Ротный говорит:

– Ну куда же мы тут ляжем?. Вот с этакими сапожищами на такое одеяло…

Но хозяйка возмущается:

– Что вы, ваше благородие. как же, вы устали! Ложитесь, отдыхайте себе на здоровьечко. Ведь это же в ваше полное распоряжение…

Мы ложимся и отдыхаем среди «еврейских шелков».

Так кончается для меня второй день «конституции»…

Третий день «конституции»

Уже давно мы так сидели вдвоем. Это было в один из послепогромных дней. Там же, на Димиевке, – в одном из домов, -я читал книгу, подобравшись ближе к печке. Изредка похлебывал чай. А он сидел в углу на неудобном стуле, сгорбившись – неподвижно. Он внимательно смотрел вниз в другой угол – напротив. Я думал, что он следит за мышью, которая там шуршала обоями. Это был старик еврей, седой, худой, с длинной бородой. Мы не обращали друг на друга никакого внимания и сидели так, может быть, часа два. Печка приятно трещала, в окно понемножку входили голубоватые сумерки.

Караул помещался внизу. А мне отвели помещение здесь – в комнате, которая служила и столовой и гостиной в этой еврейской семье. Старик этот был хозяин.

Наш батальон в это время охранял Димиевку и каждые сутки выставлял караул. Мы помещались в разных домах, где придется. В противоположность дням допогромным, каждый еврейский дом добивался, чтобы караул поставили у него. Принимали всегда в высшей степени радушно, но я старался держать «гаidе» [4]. В качестве войск мы обязаны были сохранять «нейтралитет» и, спасая евреев, держаться так, чтобы русское население не имело бы поводов выдумывать всякие гадости вроде: «Жиды купили офицеров».

Поэтому я читал, не заговаривая с хозяином. Он молчал, этот старик, и о чем-то думал. И вдруг неожиданно разразился.. .

– Ваше благородие… сколько их может быть?

– Кого?

– Этих сволочей, этих мальчишек паршивых…

– каких мальчишек?

– Таких, что бомбы бросают… Десять тысяч их есть?

Я посмотрел на Него с любопытством.

– Нет… конечно, нет…

– Ну, так что же!.. Так на что же министры смотрят… Отчего же их не вы вешать всех!

Он тряс перед собой своими худыми руками. Мне показалось, что он искренен, этот старик.

– А отчего вы сами, евреи, – старшие, не удержите их? Ведь вы же знаете, сколько ваших там?

Он вскочил от этих слов.

– Ваше благородие! И что же мы можем сделать?

Разве они хотят нас слушать? Ваше благородие! Вы знаете, это чистое несчастье. Приходят ко мне в дом… Кто?

-Мальчишки. говорят: «Давай»… И я мушу[5] дать… Они говорят – «самооборона». И мы даем на самооборона.

Так ви знаете, ваше благородие, что они сделали, эти сволочи, на Димиевке? Эта «самооборона»? Бомбы так бросать они могут. Это они таки умеют, да… А когда пришел погром до нас, так что эта самооборона? Штрелили эти паршивые мальчишки, штрелили и убегли… Они таки убегли, а мы так остались… Они стрелили, а нас бьют… Мальчишки паршивые! «Самооборона»!!! – Все-таки надо удерживать вашу молодежь. – Ваше благородие, как их можно удерживать!.. Я – старый еврей. Я себе хожу в синагогу. Я знаю свой закон… Я имею бога в сердце. А эти мальчишки! Он себе хватает бомбу, идет – убивает… На тебе – он тебе революцию делает… Ваше благородие… И вы поверьте мне, старому еврею: вы говорите – их нет десять тысяч.

Так что же, в чем дело?! Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо. И больше ничего, ваше благородие.

-С тех пор когда меня спрашивают: «Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?» – я всегда вспоминаю этого еврея… И еще я иногда думаю: ах, если бы «мальчишки», еврейские и русские, вовремя послушались своих стариков – тех, по крайней мере, из них, кто имели или имеют «бога в сердце»!..

Предпоследние дни «конституции»

Было так тихо, как бывало в этом Таврическом дворце после бурного дня… Было тихо и полутемно. Самый воздух, казалось, отдыхал, стараясь забыть громкие волнующие слова, оглушительные рукоплескания, яркий нервирующий свет, – все, что тут было…

Я любил иногда по вечерам оставаться здесь совершенно один. Нервы успокаиваются… И так хорошо думается… Думается совсем по-иному… Можно посмотреть на себя со стороны… Так, как разглядывают из темноты освещенную комнату…

-Вот кресло… Удобное кожаное кресло.

Передо мною огромный зал… Длинный ряд массивных белых колонн… Нет, они сейчас не белые… Полуосвещенные, они сейчас загадочного цвета – оттенка неизвестности. О чем они думают… Они видели Екатерину, теперь созерцают «его величество, желтый блок»… что они еще увидят?..

-Сегодня я сказал речь… Ах, эти речи.

– Вы так свободно говорите… Вам, вероятно, это никакого труда не составляет.

[3]

От греч. еktеneia, букв. усердие – часть православного богослужения.

[4] 

Прямо (фр.) .

[5]

 Вынужден (укр.).