Она

Ничего страшного, что я проехал то место, к которому стремился, успокаивал я себя, хотя был как раз спокоен. По большому счету, я как раз на месте. Через час приеду в Гомель, поброжу по этому городу детства и юности – сколько времени я не был в нем? А завтра днем на пригородном автобусе вернусь сюда. Ничего это не меняет. Ничего. Главное сделано. И весь оставшийся час до Гомеля я думал о том, что думать так много не надо, так много чувствовать не надо, надо жить по принятому решению, а мысли и чувства и без того, сами, будут вплетаться в жизнь, никуда от них не деться. Они, конечно, никуда и не собирались деваться – продолжали вплетаться в меня, как ленточка в косичку первоклассницы.

Неточное слово «ошибка», неточное. Не только о ней я думал, считая исправление ее лучшим способом жизни. Любая мысль, поначалу кажущаяся приблизительной к своему смыслу, требует уточнения, исправления и летит вперед, увлекая за собой, и только поэтому живешь, продолжаешься.

Странно, что об этом я думал, держа в себе одно далекое воспоминание. Однажды в детстве я наблюдал за муравьями на тропинке в лесу. Выбрал одного, следил только за ним. Он тащил что-то, старался. Почему-то я стал мешать ему – взял травинку, преграждал путь. Он уворачивался, мучился, выбирался на ровную дорожку, а я все мешал. И вдруг подумал: нельзя мешать. Нельзя хотеть этого. Планеты не мешают друг другу, деревья, падая, мешают другим нечаянно, без злого умысла. Нет в природе злого умысла, только в живом сознании появляется он! Зачем мне такое сознание? Но я исправил ошибку. Тем, что подумал об этом – о муравье, планетах и деревьях. Как приятно чувствовать себя равным этому миру – и огромному, и совсем маленькому. Я смотрел на муравья с неизвестным мне раньше чувством, как будто сочинял музыку. Так звучало во мне это новое чувство – по-другому я еще не умел его осознать.

И сейчас мне казалось, что я перебирался через свою последнюю травинку, через свое последнее препятствие.

Предрассветный город показался вымершим. По безлюдным улицам автобус подкатил к такому же безлюдному вокзалу, выпустил пассажиров. Я огляделся. Привокзальная площадь стала теснее, ее окружали новые, построенные без меня дома. Я не нашел взглядом киоск, за которым однажды наблюдал стычку моего тренера по боксу с подвыпившими хулиганами. Она мне запомнилась на всю жизнь наглядным уроком.

После тренировки мы с тренером иногда шли вместе от Дворца спорта к вокзалу, потому что он жил рядом, а мне надо было сесть в автобус, чтобы возвращаться в деревню. Он был молчалив, отвечал лишь на мои редкие вопросы, сам же никогда не говорил первым. Наверное, все знает, думал я тогда про него. В один из дней мы попрощались, как обычно, он пошел напрямик через пустырь. И за киоском его окликнули несколько человек, подошли ближе, окружили. Я был уже далеко и ожидал увидеть драку, в которой тренер, конечно же, окажется победителем. Там уже оживленно жестикулировали, раздавались угрозы, хотя слов нельзя было различить – какое-то рычание-мычание. Вот уже стали сильно замахиваться, не попадая, проваливаясь в пустоту, потому что тренер легко уворачивался, отклонялся. Четверо или пятеро их было. Я ждал падения их по одному, по очереди, но этого все никак не случалось. Он ни разу не ударил. Выскользнул из толчеи и быстро побежал. Они рванулись следом, но отстали, сразу утомленные, остановились и принялись ругаться уже между собой. Удивление, разочарование, непонимание осталось во мне от этой сцены. Зачем же ему все его умение? – думал я.

Только сейчас я его понял. Совсем не обязательно ломать встречное зло, если нет в этом крайней необходимости. Или если навалилась усталость, как на меня сейчас. Если можно убежать, то можно и убежать. Силой этот мир не исправить.

Вот так и буду все сравнивать с собой, подумал я. Или наоборот, переносить свои чувства на все, что помню, знаю, вижу. А как же иначе? Жизнь – не только способ существования белковых тел. Что-то есть в ней еще. Одной Óны достаточно, чтобы это понять.

Мне хотелось воспоминаний, но они и без моего желания заполнили меня, как будто я исчез, переплыл в луче проектора из зрительного зала на экран.

Сюда, на эту площадь, в детстве я приезжал с дедушкой. Он брал меня с собой попариться в городской бане, хоть была и своя, деревенская. Городскую баню я не любил, но мне нравились эти поездки. После бани дедушка вел меня по одному и тому же маршруту. Сначала в городской парк над рекой Сож, где он пил пиво, а я ел мороженое. Дедушка сверху с площадки через парапет смотрел на пристань и рассказывал мне, как в юности один приплыл сюда на пароходе, навсегда покинув лесной хутор, на котором вырос. Потом мы долго и медленно шли по длинной прямой улице к вокзалу. Это был его путь, потому что и тогда он должен был сесть на поезд, чтобы доехать уже до Минска, до своей неизвестной новой жизни. Шли и молчали. Дедушка, наверное, вспоминал. По дороге заходили в «Детский мир», чтобы купить мне обновку или игрушку. На железнодорожном вокзале, который и сейчас здесь рядом с автовокзалом, садились на скамейку.

Однажды, никогда больше не повторяясь, дедушка рассказал мне, что тогда у него не хватало денег на билет до Минска. Их почти не осталось после парохода, в холщовой сумке был только кусок сала с хлебом, полотенце и рубаха. Он сидел на этой или на такой же скамейке и не мог сдержать слез. К нему обратился старик, сидевший рядом. Узнав, в чем горе, пошел к кассе. Купил билет, проводил до поезда, дал еще немного денег. Дедушка отговаривался, но старик и слушать ничего не хотел. И не сказал ни своей фамилии, ни адреса, хоть дедушка просил об этом, чтобы вернуть ему деньги. «Вспоминай раба Божьего Тимофея», – сказал на прощание старик. «Он как появился из воздуха, так и растаял в нем, а я вспоминаю его всю жизнь», – сказал дедушка мне.

Я прошел и этот путь к парку над пристанью, и обратно к вокзалам. Посидел на скамейке. Никто не появился из воздуха, но этого мне и не хотелось. Все было со мной, во мне, рядом. И воспоминания, и чувства, и Óна, которой я мысленно все это рассказывал. Без слов. Она умеет слушать без слов, я это знаю. У дедушки слушателем был я, у меня – она, Óна.

Шло время, утро наполнялось шумом машин, мельканием пешеходов. Я все сидел на скамейке. Мне некуда спешить, понял я отчетливо и ясно, и, может быть, вот такие воспоминания – единственная моя оставшаяся возможность жить? Если хочу раствориться во времени, принести себя ему в жертву, то и нельзя отказываться от его одновременности. Одновременности всего, что было, есть и будет. Не зря я приехал, совсем не зря. Думалось и вспоминалось так легко, как будто наконец достиг цели, до этого мучительно недостижимой. Детства и юности хватит на всю оставшуюся жизнь. Оставшуюся? Я уже не делил время на прошлое и будущее. Наконец-то слился с ним, оно не длилось, а стояло или, точнее, простиралось передо мной одной беспрерывной линией, и каждая ее точка дрожала желанием выбора. Что же выбрать сейчас?

И тут, как всегда, живой человек внутри меня подсказал, что делать. А может, Óна? Я не удержался от улыбки.

В десятом классе, в моем наполненном любовью времени было это.

Я любил ее так, что вся остальная жизнь не имела смысла и чуть тлела, лишь поддерживая в себе это тление. Все притихло, застыло, замерло рядом с ней. Звали ее Аня, она была из Застенной, деревни за лесом, в пяти километрах от моей. Когда однажды Ани не оказалось дома, я не знал, куда себя девать, куда направить свой взгляд – мне хотелось только посмотреть на нее и почувствовать, что любовь не улетает в бездонную пропасть, а останавливается на ее лице и глазах.

Я приехал на мотоцикле в Застенную вечером, уже в темноте, и долго сидел возле ее дома в пустоте, не понимая, что делать. Мне сказали, что у Ани в Гомеле погибла в аварии сестра. Я знал только, что рядом с домом сестры есть небольшое озеро. До Гомеля сорок километров, я ехал прямо на луну, и это доказывало мне почему-то правильность того, что я делал. Да и не думал я при этом ни о чем. Через меня действовали силы, которые живут до человека, после человека, и человек лишь попадает в своей жизни под их притяжение.