Страница 2 из 6
Кто-то из москвичей достал фонарик и посветил на довольно хорошо сохранившиеся изображения на стенах. Марину больше всего впечатлила грустная Богородица, держащая белую пелёночку разведенными в стороны руками. Олег стал делать фотографии. Воцарилась тишина, которую через несколько минут прервала Татьяна Ивановна:
– Кстати, раз уж у нас разговор такой зашёл, вы не могли бы там у себя в Москве как-нибудь посодействовать пополнению наших фондов? Ведь тринадцать лет уже фонды не пополняются! Честно говоря, в ближайшие год-два нам здесь уже совсем нечего читать будет! – в голосе Татьяны Ивановны послышалась нотка отчаяния. Она опустила глаза, опустила голову, а затем, постояв так с пару минут, снова воспряла:
– Кстати, а вы случайно не писатели? А то мы могли бы вам встречу с читателями организовать, пока вы тут у нас гостите…
– Да нет, мы так, искусствоведы, любители старины…
– Ну так, значит, статьи какие-нибудь пишете? Статьи мы тоже читаем!
– Да нет, мы поедем, нам ещё в Терехово надо, в Спасское сегодня успеть…
– Ой, а поесть-то на дорожку! – испуганно вскрикнула одна из старух, взмахивая руками.
– Нет, нет, спасибо! – поспешно отказалась Марина.
– Ну хоть молочка-то на дорожку! Сергеич, добеги до моей избы, там на кухне банка трёхлитровая с молоком – своё же, натуральное!
По дороге в Терехово Олег рассматривал свои фотографии – помимо фресок и церкви с разных ракурсов, ему очень понравились снимки, сделанные в библиотеке: Филипповна в очках на резинке водит пальцем по строчкам, Татьяна Ивановна в пиджаке и белой блузке под надписью «Русская классика» на выцветшей полоске бумаги… Андрей держал в руках трёхлитровую банку молока, Марина – корзинку душистой чёрной смородины, а у сидевшего за рулём Саши в кармане лежал сложенный вчетверо пожелтевший тетрадный листок с перечнем желаемой литературы, написанным аккуратным почерком Татьяны Ивановны. На небо набегала грозовая туча, начинавшая прятать жаркое июльское солнце. Путешественники смотрели на неё и молчали.
Реки
Море я впервые увидел в неполных тридцать лет, а вырос на реках, и плавать научился в Волге. Потому-то и люблю я реки так сильно.
Каждая река, с которой мне приходилось общаться, имеет свой характер, свои привычки, свои причуды и прелести. Каждая из них словно знает, что является символом времени и скоротечности жизни, и ведет себя соответственно собственным представлениям о том, каким должен быть этот символ.
Волга в Твери еле движется, и над ней чаще бывают тучи и дожди, чем во всем остальном мире. По крайней мере, так мне она запомнилась с детства. А еще все стремятся на ее берега отдохнуть или утешиться, напиться до беспамятства или уединиться с любимыми, или всё вместе.
Тверца – не в самом городе, а повыше – очень быстрая и до слез красивая. Когда-то по ней ходили крошечные пароходики. Остов одного такого пароходика под названием «Ласточка» я видел на её берегу, когда катался с папой на велосипедах двадцать пять лет назад.
В Тверцу впадает Кава, которая в начале мая несется к устью так бешено, как будто она лермонтовская Арагва. В это время мне всегда хочется окунуться в нее, чтобы почувствовать телом силу ее струи. Но всегда откладываю общение с ней на потом.
А в особенно жаркие летние дни меня утешала Тьмака – холодная и медленная ближе к устью, с таинственной темной водой.
Отец мой с легкостью переплывал Волгу в обе стороны. Бабушки и дедушки тоже уверенно чувствовали себя в речной стихии. Но говорили мы об этом редко. Да и о чем тут особенно говорить? Река всегда рядом, как земля и небо.
– Нюш, там на том берегу наши стоять!
От этих слов в сердце что-то заныло, как в юности, когда Коля в первый раз прижал ее к своей груди. Стало жарко под утренним апрельским небом. Корзины в руках, еще мгновение назад такие привычные, внезапно отяжелели.
Стало немного страшно за Колю: кругом все еще стояли фашисты, и было совсем непонятно, как наши пробрались к тому берегу.
Моросил дождь, под ногами хлюпала грязь, а в груди было так свежо и томительно! Но Нюша никому об этом не сказала – она была женщиной степенной. Она поправила платок и пошла дальше – дома ее ждали трое ее голодных детей. Самая старшая, Маша, – большая умница, уже помощница. Нюша отправит ее учиться. В город. А Нина – совсем еще маленькая, хиленькая, с широко раскрытыми удивленными и доверчивыми глазками. И еще Коленька, еще в пеленках – ждет, когда же мать приложит его к груди. Бабушка носит его по скудному пространству их крошечной избушки и поет ему песни. Коленька… Кровиночка – он так похож на него. Он обязательно станет такой же, как он: самый лучший, самый любимый!
Дождик все моросил, и деревня покрывалась каким-то желтоватым туманом. На черных полях снег уже сошел, и скоро пробьется ласковая озимь. Надо только ждать – и весна придет, и война закончится, и он вернется в свой дом.
Тусклый апрельский день тянулся необычайно долго. Казалось, утро было уже страшно давно, и Петровна, небрежно выкрикнувшая чудесную весть, казалась призраком, погребенным в зыбких недрах памяти. Перед Нюшей одна за другой вставали бессловесные картины ее прошлого – всех двадцати пяти лет ее жизни. Коленькин плач, возня девчонок, бесконечные причитания свекрови – все казалось ей каким-то потусторонним, каким-то совершенно отдельным от нее. Сегодня она не сердилась, не горевала, не полошилась – она лишь ждала вечера, смутно что-то предчувствуя, не зная еще, что и как будет делать. Она лишь чувствовала в себе непонятную, неосознанную, но спокойную и радостную силу, бессловесную решимость, из ниоткуда зародившуюся, и неизвестно было, к чему она могла привести.
Но вот и стемнело. Коленька покушал и уснул в люльке, девочки тоже уже спят. Свекровь тихо всхлипывает и крестится перед иконой, забросив свою пряжу. Сейчас она выплачется и уснет. Осталось совсем немного потерпеть.
Но вот и пришла вожделенная минута. Закутавшись в полушубок и в пуховую косынку, перекрестившись, она вышла, не вполне осознавая, зачем и куда идет, но ноги шли как-то сами, мерно, не спеша…
Вот и берег совсем недавно оттаявшей реки. Постояв с минуту, Нюша, точно в детскую летнюю пору, скинула полушубок, сняла валенки, а потом и косынку, припрятала все это надежно в береговых зарослях – и прямо так – в одной рубахе и простоволосая – стала медленно погружаться в обжигающе-студеную воду.
Плыть было совсем недолго – речка была узкой. Под руками и шеей похрустывал успевший вечером появиться прозрачный ледок. Грести приходилось одной рукой – в другой был зажат узел: никогда – ни в юности, ни в старости – она не приходила к любимым людям с пустыми руками. Время стерло содержимое этого подарка.
Противоположный берег оказался совсем пустым и чужим, и ноги побрели дальше, босиком по обледенелым прошлогодним будыльям прибрежного луга. Потом она зашла в лес, такой родной и знакомый по летним ягодным и грибным походам, но такой чужой и горестный в эту ночь. Каким далеким казался ей этот путь! Но потом – она не помнила, как и когда – она нашла его. Он был среди других солдат, которые встретили ее, раздетую и простоволосую, с подозрением. Но она не заметила и не запомнила их. Она запомнила лишь, как он обнял ее, и ей стало так тепло под его шинелью! Она прижалась к его груди и всем существом своим впитывала его запах, такой родной и любимый. Она не запомнила ни слов, ни мыслей, а спирт из кружки закрыл ей глаза.
Наутро дрожащими, ослабевшими руками она растопила печь и повесила подле нее свое мокрое исподнее. Потом легла и заснула. Перед тем, как стремительный сон объял ее уставшее тело, она тихонько прикоснулась рукой к своим губам, и уголки их слегка зашевелились.
Эту историю прабабушкиного артрита я слышал лишь однажды и в очень кратком варианте. Моя прабабушка не была сентиментальна и молча игнорировала мои просьбы рассказать подробности ее ночного плавания. Поэтому мне пришлось додумывать эти подробности.