Страница 6 из 9
Кинотеатров в Старом городе было целых три: «Сыпрус» («Дружба»), «Октябрь», и «Пионер», где показывали документальные фильмы. Тимо ходил в кино обычно перед школой, на утренний сеанс, что было дешевле, да и залы в это время пустовали. Особенно ему нравился «Октябрь», так как там, кроме партера, наличествовал балкон, а на балконе – ложи. В обычном кинотеатре приходилось сидеть бок о бок с чужими людьми, а в ложе каждый имел свой стул, который можно было двигать туда-сюда, дабы удобнее устроиться, к тому же, опасность, что какой-то великан, или дама в шляпе, закроет экран, полностью исключалась.
Еще в Старом городе было много магазинов одежды и обуви, музеев, где иногда для школьников устраивали скучнейшие экскурсии, и церквей, куда экскурсии не устраивали, и которые вообще посещали только немногие полоумные старухи, еще веровавшие в бога.
Окружал Старый город с трех сторон (с четвертой лежало море) хаотичный центр с разнородными каменными и деревянными домами, площадями и скверами. Когда дядя Герман на днях рождения хмелел, он начинал рассказывать о том, как в конце войны, освободившись из тюрьмы, шел домой по дороге, окруженной развалинами, и думал, какой можно построить на этих руинах красивый город. Тимо слушал рассказы дяди, не совсем их понимая, он родился после войны, и все, что происходило до этого знаменательного события (рождения, естественно, не войны), было для него нереальным. Однако, он злорадствовал, когда дядя жаловался, что всяким бездарям доверяют проектировать театры и кинозалы, а он вынужден довольствоваться колхозными центрами – вот именно так и надо поступать с хромоногим садистом, щипавшим племянника за бедро. Тимо не верил, что дядя мог построить оперный театр, который своей красной пологой крышей напоминал ему иллюстрации к китайским сказкам, или Драмтеатр имени Виктора Кингиссепа – заковыристый, с красивыми башенками, или Дом офицеров флота, с низким решетчатым пандусом – как в порту –, где проходили процессы над военными преступниками.
От центра на восток раскинулся район, где жил и учился Тимо. Он считался, как Тимо понял из разговоров мамы с подругами, самым «фешенебельным», потому что был застроен, в основном, в буржуазное, или, как выражались подруги, «эстонское» время. Тимо тоже жил в одном из таких зданий, но поскольку их дом проектировал дядя Герман, то Тимо относился к нему с легким презрением – какой толк от паркета, если полы из-за батарей, висящих на стене, холодные, и ноги мерзнут? Даже от лифта ему, обитающему на цокольном этаже, не было никакой пользы, разве только, когда они шли в гости к тете Виктории.
Недалеко от их дома стояло длинное серое четырехэтажное здание, построенное немецкими военнопленными. Словно змея, оно заползало, сперва на перпендикулярную улицу, потом на параллельную, и наконец, снова на перпендикулярную, захватив, таким образом, целый квартал. Часть здания, стоящая на углу, была выше – целых шесть этажей, на нее была водружена украшенная колоннами башня, которую завершал острый шпиль с окруженной колосьями пятиконечной звездой; в итоге все выглядело примерно, как памятник погибшим красноармейцам. Тимо в этом странном пантеоне бывал часто, потому что на его нижнем этаже находился гастроном, где в розлив продавали соки. Обычно гастроном был битком набит, но для соков, к счастью отвели специальный отдел, и там очередь выстраивалась не такая длинная, как за водкой или молоком, только иногда приходилось подолгу дожидаться продавщицы. В стеклянных сосудах в форме конуса, с узким горлышком и краником внизу, пенились соки разного цвета и консистенции: светло-желтый яблочный, алый томатный и грязновато-коричневого цвета виноградный – несмотря на подозрительный вид последний был самым вкусным, но, увы, и самым дорогим и непредсказуемым – после некоторых неудач Тимо четко запомнил, когда стоит его покупать, а когда нет: если сок светлее обычного, он разбавлен водой, и уже не вкусный.
За домом военнопленных находился рынок, где мама зимой покупала квашеную капусту, а отец осенью – арбузы. Рядом с рынком была стоянка такси, и маме нравилось рассказывать подругам, как Тимо будучи совсем маленьким, однажды закапризничал, желая, чтобы его с рынка отвезли домой на машине, мама пыталась ему объяснить, что это невозможно, потому что расстояние слишком короткое, и ни один таксист не согласится на такой маршрут, но Тимо бросился ничком на асфальт и орал до тех пор, пока нервы мамы не выдержали, и она сдалась – велела шоферу ехать сперва в одном направлении, а потом повернуть обратно, что того весьма удивило.
Ходить в булочную, что приютилась между рынком и домом, было обязанностью Тимо. Он добросовестно отстаивал в узком помещении очередь, а то и две, ибо отделов было два, в одном продавали хлеб и булку, а в другом – «бакалейном», как выражалась мама, любимые Тимо баранки и сушки. Когда на улице бывала слякоть, по полу магазина разбрасывали опилки, что, по мнению Тимо, было полным безумием, потому что в результате получалась какая-то омерзительная каша. Мама предпочитала пахнущий тмином хлеб из высшего сорта муки, Тимо же – бородинский, так что обычно он покупал по полбуханки того и другого. Совсем странный вкус был у отца, который ел хлеб из пшеничной муки, но он делал свои покупки сам – боялся, что его могут отравить; это называлось, как Тимо вычитал в энциклопедии, манией преследования.
Напротив дома Тимо стояло большое здание школы с винтовой лестницей внутри круглой стеклянной конструкции, но Тимо в эту школу не ходил, потому, что там учеба велась на русском языке. Мама была весьма возмущена, что ее сын вынужден шлепать в этакую «даль», в другой конец сквера, что занимало времени аж пять или даже шесть минут, и сожалела об эпохе, когда соседняя школа еще была эстонской, но отец объяснил ей, что Тимо там все равно учиться не смог бы, потому что это была «женская гимназия». Тимо не понимал, для чего надо отделять мальчиков от девочек, и был очень доволен, что ему не пришлось ходить в школу при таких глупых порядках.
Напротив школы по всему кварталу шли невзрачные каменные здания каких-то складов, и небольшой домик, который мама называла «еврейской синагогой». Что значит слово «синагога», Тимо выяснил по словарю иностранных слов, единственное, чего он не понял, почему мама говорит: «еврейская синагога», разве были «русская синагога» и «эстонская»? Из разговоров отца, у которого среди евреев было много коллег и знакомых, он узнал, что раньше синагога находилась в другом месте, но сгорела во время войны. Евреям, кажется, вообще в эту войну не везло, Тимо это понял, когда, прочел в газете, что некто по фамилии Лаак – начальник Клоогаского концлагеря, доставлял еврейских девушек на грузовике к вырытой недалеко от лагеря яме, заставлял раздеться и приказывал охранникам по ним стрелять. Первую половину этого рассказа – про раздевание – Тимо, после увиденного на волейбольных соревнованиях, представлял неплохо, но расстрел оставался непостижимым для его разума. Теоретически, конечно, он понимал, что это означает, но когда пытался представить, как звучат выстрелы и девушки падают в яму, у него это просто не получалось.
Напротив синагоги, по другую сторону улицы карабкалось в небо самое высокое строение района и, наверняка, всего города – телебашня. Если встать под нее и посмотреть вверх, голова начинала кружиться. Мама боялась, что башня однажды упадет на их дом, что было явным преувеличением: по мнению Тимо, опрокинуть башню мог лишь взрыв атомной бомбы, разрушения от которой в Хиросиме он несколько раз видел в киножурналах, но и этой угрозы вряд ли стоило опасаться, так как Советский Союз сам владел достаточным количеством атомных бомб, чтобы империалистические страны не осмелились на него – и, значит, и на Тимо – напасть.
А за телебашней была школа Тимо.
Дальше «фешенебельный» район простирался на север и на запад, становясь постепенно все менее фешенебельным, даже у довольно солидно застроенного Нарвского шоссе можно было видеть убогие лачуги. Самым интересным тамошним заведением был пивной зал, в котором Тимо иногда, по дороге из школы на соревнования, покупал бутерброды. В маленьком помещении за высокими круглыми столиками толпились мужчины, в воздухе висел густой дым, который можно было принять за утренний туман, если бы он не вызывал кашель. В больших кружках желтел отстоявшийся напиток и от стены к стене переливался ровный гул голосов, все это было намного грубее утонченной атмосферы кафе, но, с другой стороны, и манило тоже, как вообще все низменное. От пивнушки на север местность интереса не представляла, там был порт и, следовательно, море, зато на восток Тимо ходил, или, вернее, ездил на трамвае номер один или номер три, довольно часто, потому что от их конечной остановки начинался Кадриорг. Создал этот парк, как Тимо недавно прочел в учебнике, русский царь Петр Первый для своей жены Екатерины, имя которой эстонцы превратили в удобное для них Кадри. Учебник делил царей на прогрессивных и ретроградных, Петр, которого звали Великим, принадлежал к первой группе, он остриг у бояр бороды, ездил в Голландию учиться морскому делу и «выломал» через Балтийское море «окно в Европу». Сколько стекла разбилось, подумал Тимо, и пришел к выводу, что, наверно, поэтому в Таллине и дует такой сильный ветер, что «окно» осталось открытым. Сам Петр успел в Кадриорге построить лишь малюсенький охотничий домик, ненамного больше сарая, такого, в котором бабушка Тимо держала дрова, но следующие цари и царицы продолжили почин, воздвигли замок, превратившийся сейчас в художественный музей, вырыли несколько прудов, по которым плавали лебеди хищного вида, и «завели» солнечные часы, почему-то никогда не показывающие правильное время. Позже в парке появилась сцена для концертов, теннисные площадки, спортзал общества «Динамо» и памятник матросу Евгению Никонову, героически павшему при защите Таллина от фашистских захватчиков. Был тут и стадион, где Тимо смотрел футбольные матчи и прочие состязания. Иногда они совпадали с соревнованиями по теннису, и тогда Тимо, как настоящий Буридан, мучительно размышлял, что предпочесть; обычно побеждал теннис.