Буриданы. Незнакомка

– Но не утомляет, изо дня в день общаться с умалишенными?

– Сперва утомляло, теперь привыкла.

– Иллюзии рассеялись?

– Да, можно и так сказать.

Эрвин хорошо помнил первые годы работы адвокатом, когда он еще свято верил, что его дело – защищать справедливость, и то ощущение трагического парадокса, когда он вдруг понял, что с идеалами его профессия имеет очень мало общего, что это всего лишь профессия; наверно, что-то подобное чувствовала и Лукреция.

– Я потому спрашивал про пульмонолога, что моя сестра работает по этой специальности, перед войной она руководила туберкулезной клиникой, там лежали безнадежные больные и это очень утомляло ее, утомляло морально. Сейчас она в санатории, там атмосфера совсем другая, к тому же изобрели новые препараты, и туберкулез перестала быть смертельной болезнью. Кто знает, может, однажды человечество научится лечить и душевные болезни.

– Возможно, но мне не очень верится.

– Почему?

– Потому что я еще не видела душевнобольного, который хотел бы выздороветь.

– Я хочу.

– Но вы же не больной.

– Я лежал в психушке.

– Ну и что? Всех, кто делает попытку покончить с собой, отправляют на исследование, это рутина. Но это еще не значит, что они все больные.

– Но мне поставили диагноз.

Эрвин даже удивился, как легко он это высказал.

– Это был ошибочный диагноз.

– Но я действительно очень нервный человек.

– Учитывая ваше прошлое, в этом нет ничего удивительного.

И так все просто, подумал Эрвин? Он чуть было не рассмеялся, но нашел контраргумент.

– Мне кажется, что КГБ преследует меня и хочет убить.

– Поскольку вам от них досталось, то нет ничего ненормального, что у вас возникают такие подозрения.

– У меня часто болит голова, это тоже нормально?

Впервые в течение этого разговора Незнакомка бросила на него быстрый изучающий взгляд.

– У этого может быть какая-то иная причина.

– Какая?

Она некоторое время молчала, прежде чем ответила:

– Этого я сказать не могу. Надо обследовать.

Они дошли до шоссе и легко перебрались через него, в воскресенье движение было редкое; однако перед тем, как полезть на полотно, пришлось подождать, потому что со стороны Сочи приближался пассажирский поезд. Когда он проезжал мимо, совсем близко от них, они увидели таблички: «Ереван-Москва».

– Я хочу переселиться в Ереван, – неожиданно сказала Лукреция.

– Почему?

– Я не люблю Тбилиси. Еще с большим удовольствием я переехала бы в Москву, но это сложно. С Ереваном проще, у меня там знакомые, они обещали найти работу по специальности. Только жить негде, но когда тетя выйдет на пенсию, мы обменяем квартиру. Дети тети Жанны уже учатся там, в университете, они очень довольны.

Когда они перебрались через рельсы и стали спускаться на пляж, Эрвин сказал:

– Я бы тоже хотел уехать куда-нибудь, таллинский климат мне вреден. Очень сыро, дуют холодные ветры. И это, кажется, влияет на людей – они тоже холодные. Эта страна полна ненависти.

– Как интересно, а я всегда мечтала увидеть Прибалтику. Мне говорили, что там все намного культурнее, чем в России.

– Это – остатки немецкой культуры, мы же их бывшая колония. Сами эстонцы еще ничего толком не создали. Когда я был молод, мне казалось, что Эстония – страна всех возможностей, но я быстро разочаровался. Люди завистливые, вся их энергия уходит на то, чтобы мешать другим совершать поступки.

– Вы пессимист.

Эрвин рассмеялся.

– Нет, на самом деле я – оптимист, просто иногда хочется отвести душу. Нечасто бывает, что тебя понимают.

Он чуть было не сказал – такого со мной вообще не случалось, но выбрал выражение поскромнее.

На пляже Лукреция отвернулась, чтобы Эрвин мог без стеснения снять протез, а потом предложила помочь добраться до воды.

– Обопритесь рукой на мое плечо.

Ее кожа была загорелая, от тела исходило веяло теплом и Эрвин даже пожалел, что путь такой короткий, какой-то жалкий десяток прыжков.

Они плавали долго, а потом легли рядом на воде.

– Я бы хотел еще немного подискутировать относительно вашей профессии, – сказал Эрвин. – Вам не кажется, что на самом деле душевнобольных заметно больше, чем тех, кто попадает к врачу?

– У нас есть такой критерий как норма, – ответила Лукреция, немного подумав. – Если поведение человека не выходит за установленные рамки, мы его больным не считаем.

– То есть, если ему удается притворяться здоровым?

Луреция коротко засмеялась.

– Можно и так сказать.

– Но если по существу? Каким критериям должен соответствовать здоровый человек? Теоретически, такой человек не должен врать, притворяться, ведь когда человек что-то скрывает, то он уже немного больной, неправда ли?

Лукреция задумалась.

– Зависит от того, что он скрывает. Если он избегает высказываться о том, что представляет опасность для его жизни, то смолчать – очень даже разумно.

– Но если то, что он хочет высказать – разумно, но невзирая на это представляет опасность для жизни, значит, те, кто его окружает, сами больные?

Лукреция не нашлась, что ответить.

– Хорошо, пойдем дальше, – продолжил Эрвин. – Если человек говорит не то, что он думает, как это называется по Вашему?

– Это называется лицемерием.

– А если этот человек искренне верит, что говорит правду?

– Не поняла.

– Видите ли, люди все время говорят, но отнюдь не всегда то, что они сами придумали. Мыслить – многотрудное занятие, не каждому оно по силам. Вот и получается – человек где-то что-то услышал, где-то что-то вычитал и он повторяет и то, и другое, а вдобавок еще и нечто, подсказанное его ограниченным умом.

– Я так понимаю, вы хотите сказать, что человек – несовершенное существо, и его мозг работает не надлежащим образом, так?

– Более-менее.

– Но ведь это еще не болезнь.

– А если на основе таких, сделанных ненадлежащим образом суждений принимают решения, влияющие на жизнь других людей, иногда даже всего человечества? Например, призывают к убийству? Это что, не безумие?

– Это возможно, да.

– Но где проходит граница?

Незнакомка промолчала.

– На этот вопрос ответить я не сумею, – сказала она наконец. – Обычно говорят, что многочисленные группы людей в определенных условиях могут на некоторое время словно потерять рассудок, но в какой-то момент наступает отрезвление.

– А по-моему, война – это не временное безумие, а наоборот, материализация в реальности непрекращающегося умственного безумия, – горячо возразил Эрвин. – Если бы люди мыслили здраво, они вели бы себя разумно, и тогда это был бы совсем другой мир.

– Вы действительно оптимист, – сказала Лукреция после некоторой паузы.

Они поплавали еще немного, а потом она помогла ему выбраться на берег.

Вечером в честь Эрвина был устроен торжественный ужин, муж Жанны – утром серьезный, немногословный, вдруг переменился, произносил длинные тосты и рассказывал анекдоты. Эрвин тоже оживился, ему вспомнились годы до болезни, когда именно он был душой общества, и он стал шутить. Некоторое время все бурно веселились, потом Жанна вытащила альбом со старыми фотографиями, на нескольких из них были запечатлены Арутюновы вместе с Буриданами, на одной Эрвин, еще совсем младенец, на руках у матери, вторая, очевидно, была снята как раз во время их поздней поездки в Ростов, тут Эрвин и Жанна сидели рядышком и держались за руки.

– Да у вас же была большая любовь! – сказал муж Жанны, вытянув шею, чтобы с другого конца стола увидеть снимок.

– Ох, Эрвин уже тогда был сердцеедом, – многозначительно вздохнула Жанна, и Эрвин заметил, что Лукреция покраснела.

На снимке были и братья Жанны – старший, который погиб в гражданской войне, и младший – отец Лукреции, а также старшая сестра, у которой Лукреция жила в Тбилиси.

– А вот Буриданы, – показала Жанна Лукреции.

Эрвину пришлось объяснять, что с кем произошло; потом они вернулись к первому фото и вспомнили Рудольфа, который на тот момент был еще жив.