Страница 4 из 32
– А помните, господа, бурю на траверзе Сан-Франциско? Когда мы штормовали без малого две недели. Могу вам задним числом нонче сознаться, уж, на что я крепок и стоек, но и то мысленно тогда со всеми домашними распрощался!
Павел Нахимов рыжий и ироничный, улыбаясь, кивал:
– Помним, помним, Ефимушка, как ты царю морскому "ура" кричал, Михайле Петровичу весь сюртук обрызгать изволил!
Ну, это с кем не бывает, – супился Путятин, – Поди, разбери, куда обед из себя выбрасывать, когда такая круговерть вокруг!
– Господа! Господа! А помните, как в порту Дервентском, по джунглиям гулявши, мы заблудились, а дохтор Алиман, испугавшись, плакал и просил не бросать его на съеденье тамошним зверям! – скороговоркой закричал со своего места наивно-простодушный Саша Домашенко, – Вот смеху-то было!
– Положим, смеху было, когда из чащоб тех нас туземец местный вывел, а до того что-то не припомню, чтобы кто-то хохотал! – вставил со своего места Иван Бутенев, серьезный и рассудительный.
Михаил Францевич Рейнеке, 1801–1859
…Гуляя вечерами по дощатым архангельским тротуарам, Нахимов с Рейнеке вспоминали Морской корпус и однокашников.
– А что Павлуша, нынче с Завалишиным? – спрашивал Нахимова Рейнеке. – А то здесь о нем разное болтают?
– Митрий нынче в крепости Петропавловской сидит за участие в обществе преступном рылеевском. Мы еще на "Крейсере" в Новоархангельске стояли, как туда пришел именной указ немедленно отправить его в Петербург. Так на попутном компанейском карбасе и уплыл. Сколько не спрашивали, за что? Так ни чего, не сказал.
– Ну, а Володьку Даля встречал ли в столице? – Виделся пару раз после возвращения с морей. Даль нынче докторством практикует, да еще говорит, что на досуге словесностью баловаться начал, поговорки да прибаутки деревенские записывает.
– Вот как жизнь нас, Павлуша, раскидывает, – вздохнул Рейнеке,
– Кому море, кому словесность, а иным и острог! Вскоре главный командир архангельского порта вице-адмирал Миницкий вызвал к себе Лазарева и командира второго достраивавшегося корабля капитана 2 ранга Иосифа Свинкина.
– Его императорское величество милостиво соизволил дать наименование вашим кораблям. – Торжественно объявил он. – Отныне корабль, где капитанствует Михаил Петрович, следует именовать "Азовом", а тот, где Иосиф Иваныч "Иезекиилем". Объявите о том командам и примите мои поздравления!
В тот день обе команды от работ были освобождены. Матросам Миницкий от порта выкатил несколько бочек вина, а офицеры обоих "новопоименнованных" кораблей прочно засели в местной ресторации. До глубокой ночи оттуда доносились возбужденные голоса:
– Офицеры "Инзекииля" презентуют азовскому столу ящик шампанского!
– "Азовцы" отвечают собраться с "Иезекииля" двумя! В марте оба корабля были освещены и спущены на воду, довооружены и сделали по нескольку пробных выходов в море. Пополнились и команды. Еще одна партия офицеров прибыла из Кронштадта, а матросами укомплектовались из здешнего экипажа.
Затем, когда оба командира доложили главному командиру порта о готовности к плаванию, Миницкий зачитал им приказ Моллера об образовании особого отдельного отряда кораблей, переходящих из Архангельска в Кронштадт, В отряд помимо "Азова" и "Иезекииля" вошел и 24-пушечный шлюп "Спокойный", доставивший прошлым летом в Архангельск артиллерийские стволы для строящихся кораблей. Начальником отряда был определен Лазарева.
Когда командиры вышли из конторы командира порта, седой Свинкин, помнивший еще далекие и славные екатерининские времена, с сожалением сказал:
– Ну, вот вы, Михаил Петрович, и обходите нас стариков! Неловко почувствовавший себя Лазарев, лишь развел руками:
– Не от меня то зависит, Иосиф Иваныч, а что назначили меня, там им на паркетах виднее кого из нас куда распихивать! – Да, нет, – усмехнулся сквозь редкие усы Свинкин. – Я на вас не в обиде, а на переходе за меня не волнуйтесь – старый конь борозды не портит!
Перед выходом в море простились и Нахимов с Рейнеке. – Искренне завидую тебе, Павлуша! Большому кораблю большое плавание! – обнял друга Рейнеке. – Твое дело, Миша тоже не из последних. Я ж твердо обещаю тебе, что, обо всех событиях моей жизни и службы непременно буду тебя извещать!
5 августа 1826 года 74-пушечные корабли "Азов" и "Иезекииль" в сопровождении 24-пушечного шлюпа "Спокойный" вышли на бар, а затем, вступив под паруса, взяли курс на неблизкий Кронштадт.
Частые штили и тихие переменные ветра почти на две недели задержали отряд в Белом море, затем начались шторма. В целом плавание, однако, прошло без особых происшествий, если не считать, что "Иезекииль" потерял в шторм шлюпку и трех человек, а на "Азове" при свежем ветре переломилась грот-марса-рея.
Первые дни команды питались припасенным свежим мясом и зеленью, затем как всегда с сожалением перешли на солонину и кислую капусту. В доставке было и столь любезной матросскому сердцу сушеной трески.
Много занимались различными доделками. Соблюдая осторожность, "обкуривали" огнем трюм, выгоняя сырость еще мокрого дерева. Играли ученья парусные и артиллерийские, кладя в стволы пороху четвертую долю против ядра.
Из письма П.С. Нахимова М.Ф. Рейнеке."…Кампания наша началась довольно неприятно; мы вытерпели на море жесткий шторм от NW, так что нижние реи были спущены… Под парусами ничего не случилось примечательного, кроме того, что мы потеряли грот-марса-рей и презабавно – в бомбрамсельный ветер, без волнения, днем; никто не знает истинной причины… Выхожу я с седьмого до первого на вахту сменить Шемана, спрашиваю, что сдачи. Он говорит, что шлюп отстает и он, по приказанию капитана, взял, первый риф. Марса-фал был не очень туго поднят, я спрашиваю: больше ничего? В это время сломился грот-марса-рей, "а вот вам еще сдача!" – отвечает он. Но это послужило в пользу нашей дурной команде. Ветер вдруг начал свежеть и скоро вогнал во все рифы, так что развело порядочное волнение. Однако ж мы довольно скоро исправили свое повреждение. В Шкагераке прихватил нас крепкий NW, мы зашли в Винго, и я оттуда успел съездить в Готеборг; поступил там не хуже, чем в Лондоне, то есть, – издержал много денег. Не знаю, жалеть ли об них? Мне кажется, каждый морской офицер обязан поступать таким образом. Пробывши долгое время в море в беспрестанной деятельности, можно ли, ступивши на берег, отказать себе в чем-нибудь, что доставляет удовольствие? В Копенгагене за противным ветром простояли три дня. В Кронштадт пришли 19 сентября… Вообще кампания наша кончилась очень приятно, не было никаких неудовольствий, и офицеры между собой были очень согласны. Надо послушать, любезный Миша, как все относятся об капитане, как все его любят! Право, такого капитана русский флот не имел, и ты на будущий год без всяких отговорок изволь переходить к нам в экипаж, и тогда с удовольствием моим ничто не в состоянии будет сравниться! Прощай".
Первым по прибытии "Азова" в Кронштадт побывал на нем командующий эскадрой адмирал Кроун, въедливый и дотошный старик. Корабль ему понравился, и адмирал на прощанье пожал руку Лазареву:
– "Азов" ваш отличается примерной опрятностью и обращает внимание своею чистотой. Об этом я буду докладывать начальству!
Затем после череды мелких проверок "Азову" устроили депутатский смотр – высшую и самую строгую проверку в российском флоте. На палубу линейного корабля прибыл весь цвет тогдашнего адмиралитета: вицеадмирал Пустошкин – герой Очакова и Анапы, контр-адмирал Сорокин – боевой соратник знаменитого Ушакова, прошедший с ним все черноморские и средиземноморские бои, генерал-интендант Головнин – знаменитый российский мореплаватель и прочие не менее в своем деле сведущие. Целый день продолжался вымотавший всех и проверяющих и проверяемых смотр, пока вице-адмирал Семен Пустошкин, наконец, не объявил: