Наше счастливое время

Когда тетя договорила, он мельком улыбнулся. Без сомнения, это была усмешка: «Что за чушь про человеческую ценность и значимость убийцы, которого вскоре повесят?!» По его лицу пробежала тень беспокойства, характерная людям с резкими перепадами настроения… К своему удивлению, я догадывалась, что творится у него на душе. Когда после очередной стычки с родными мне вдруг звонила тетя и заводила такие же нравоучения, меня тоже охватывало внезапное чувство злости, словно в меня вливали чужую кровь, а все мое существо противилось этому. Будь то жизнь или просто эмоции – неважно, нам спокойно, когда мы среди людей одной с нами группы крови. Не имеет значения, правильно это или нет, но для злодея зона комфорта – зло, а для бунтаря – бунтарство.

– Не надо со мной так. Если вы будете продолжать в том же духе, я не смогу спокойно умереть. Представим, что я буду приходить на встречи, начну посещать богослужения и с послушанием буду следовать приказам тюремных надзирателей, буду петь духовные гимны и молиться, стоя на коленях… В общем, стану ангелом… И неужто тогда вы, сестра, спасете меня? – Он выплюнул последние слова, обнажив белые зубы, словно дикий зверь – клыки… Лицо тети Моники резко побледнело. – Так что, прошу вас, просто оставьте меня в покое!

– Да, ты прав… Я бы хотела спасти тебя, но это не в моих силах. Однако то, что я не могу избавить тебя от смерти, может помешать нашим встречам? Не знаю, как ты отнесешься к моим словам, но, если задуматься, все мы приговорены и всех нас рано или поздно ожидает смерть. Так что же мешает нам, не ведающим даты смерти, встречаться друг с другом?

Что говорить, тетю Монику не так-то просто сбить с толку! Он в замешательстве посмотрел на нее.

– Ответь мне, в чем проблема?

– Я не хочу иметь никакой надежды… это сущий ад.

Тетя промолчала.

– Если это будет продолжаться, я просто свихнусь…

Тетя собиралась что-то сказать, но передумала. А затем примирительным тоном переспросила:

– Послушай, Юнсу! Что тебя мучает больше всего? Что тебя страшит?

Он пристально, с нескрываемой неприязнью взглянул на нее. Немного помолчав, добавил:

– Утро.

Он проговорил это очень тихо, как неизбежное признание на предъявленные рассвирепевшим прокурором неопровержимые улики. И с таким видом, будто ему больше нечего здесь делать, резко встал, поклонился тете Монике в знак прощания и направился к выходу. Только тогда тетя, до этого сидевшая, как гипсовая статуя, поднялась вслед за ним.

– Постой… Хорошо, прости меня… Не горячись! Если уж тебе так тяжело, можешь не приходить на встречи со мной, да и сейчас ты тоже можешь уйти… Только, пожалуйста, возьми это. Съешь потом… Пусть это и не дорогое угощение, но старая женщина хотела хоть чем-то тебя порадовать… Конечно, не деликатес, но все же съедобно. Офицер Ли, я знаю, что это не разрешено, но прошу вас сделать вид, что не заметили, что он в одежде пронес парочку…

Она, схватив булки, протянула их Юнсу. По лицу офицера пробежала угрожающая неприятностями тень. Однако в некоторых случаях тетино упрямство было трудно перебороть, словно бы вершилась на земле воля Отца Небесного…

– Ну вот. Он же в своей одиночке… Бедолага наверняка вечно недоедает… А в этом возрасте аппетит-то нешуточный… Офицер Ли, ну пожалуйста!

Мда… нелепица какая-то… Теперь и не разберешь, кто преступник, а кто наставник, кто должен умолять, а кто – отказывать. Я заметила, как узник посмотрел тете в глаза, пытаясь разобраться, кто же перед ним. Тетя подошла к нему и спрятала в одежду булки, ошарашив этим поступком Юнсу. Он отпрянул, пытаясь, насколько это было возможно, избежать контакта.

– Ну вот и ладно… Я была очень рада нашей сегодняшней встрече! Очень рада, Юнсу! Спасибо, что пришел.

Тетя довольно долго удерживала его, похлопывая по плечам. Лицо смертника перекосило гримасой, как будто его подвергали мучительным пыткам. Когда его отпустили, он поспешно развернулся и пошел прочь. Я успела заметить, как он прихрамывает на одну ногу. Тетя стояла в дверях и провожала узника взглядом, пока тот не скрылся в конце длинного коридора. В эти минуты она выглядела до крайности сиротливо, как брошенный на отвесном берегу маленький козленок. Она устало потерла лоб, словно силы внезапно оставили ее.

– Ну ничего… вначале все они так. Это и есть первые шаги к надежде. И его слова о том, что он недостоин, тоже хороший признак… – пробормотала тетя, непонятно к кому обращаясь.

Она, и без того маленького роста, казалось, усохла еще больше. Возможно, этой репликой она попыталась убедить саму себя в том, что не все потеряно. Я непроизвольно бросила взгляд на картину Рембрандта: раньше срока потребовав у отца часть своего наследства, младший сын пустился во все тяжкие. Промотав все и оказавшись у свиной кормушки, он вернулся к отцу, прекрасно осознавая, что не имеет никакого права более зваться сыном. Именно поэтому его слова: «Отче! Я согрешил перед Небом и пред тобою!» – были искренними. Художник позаимствовал сюжет из Священного Писания и хотел показать любовь отца, простившего сына, и неподдельное раскаяние сына, преклонившего колени. На картине руки отца нарисованы по-разному: одна – мужская, другая – женская, ведь Бог сочетает в себе и мужское, и женское начало. Я вспомнила, чему нас учили на уроках живописи. И дураку понятно, с каким умыслом картину повесили именно здесь.

– Чон Юнсу… Он все еще сильно буянит? – поинтересовалась тетя.

– И не спрашивайте, сущий кошмар! В прошлом месяце на прогулке чуть не прикончил главаря мафиозной группировки: затеял драку, схватил заслонку от растопленной угольными брикетами печки, стоявшей на краю стадиона, – за что отсидел полмесяца в карцере, вчера только вышел. Благо мы вовремя приметили, а то дело точно отправили бы на пересмотр. Хотя чего там еще пересматривать… К вышке уже ничего не добавишь. Он даже в карцере умудряется куролесить… Грех, конечно, говорить такое, но эти смертники все нервы вытрепали. Подумаешь, убьет здесь еще кого-нибудь, ему-то что – все равно смертная казнь. Так умереть или этак, приговора не миновать. Поэтому обычные преступники живут оглядываясь, ходят по струнке, а смертники выделываются – царьков из себя изображают, веселятся на всю катушку. С августа прошлого года казней не было… Они, видимо, чувствуют, что подходит их время, вот и вытворяют что-нибудь. Ведь, как правило, о приведении в исполнение объявляют в конце года, а после на несколько месяцев наступает затишье… Сейчас Юнсу – один из самых буйных…

Тетя Моника помолчала, а потом проговорила:

– Но все-таки сегодня он пришел сюда и, несмотря на то что я пишу на редкость длинные письма, отправил мне ответ… – Она сказала это с мольбою, будто бы пытаясь найти хоть какую-то зацепку.

– Да не говорите! Признаться, я тоже немного удивлен. В прошлом месяце пастор передал ему Библию, а он ее в клочья порвал и сейчас, похоже, использует как туалетную бумагу. И так уже третью подряд, если мне память не изменяет, – ответил офицер с ухмылкой.

Я прыснула от смеха. Если бы не испепеляющий взгляд тети, я бы еще от души посмеялась, но пришлось закрыть рот и сделать серьезную физиономию. Прям бальзам на душу – Юнсу отомстил ей вместо меня за ее слова о «помойке»… Ведь он разорвал Священное Писание и спустил его в унитаз – похлеще, чем выбросить в мусорку, а для нее Библия была самым ценным, что есть на свете… Однако, судя по обстановке, сейчас был не самый подходящий момент, чтобы выказывать свое злорадство. И тетя, и охранник выглядели озадаченно, всем видом показывали, что им не до шуток.

– Знаете, когда я утром пришел к нему сказать, что вы навестите его, и спросил, как он поступит, я заметил, что он задумался. А потом спросил, сколько вам лет. Я ответил: «За семьдесят…» Поколебавшись, он, к моему удивлению, согласился прийти.

Тетя просияла.

– Правда? Ну надо же, хоть какая-то польза от старости! А его кто-нибудь навещает?

– Нет. Видимо, сирота он. По-моему, он как-то обмолвился, что мать жива… Но никто не приходит.