Страница 10 из 16
Майор, окуная подбородок в ворот овчинного полушубка, согласно кивнул.
* * *
Рану промыли и обработали. И снова игла – цыганка в умелых руках санинструктора привычно загуляла вверх-вниз. Боль извивалась ужом. Особенно, когда ороговевшие клешнятые пальцы старшины касались края мякотной раны. Ощущение, будто к парной плоти, раскалённый уголь прикладывали. Но Магомед молчал. «Боль ты не зло», – вспоминал он старую, как мир, аварскую поговорку, которую часто повторяла их матушка Зайнаб, когда кто-нибудь из них, орлят, её сыновей: Гитинамагомед, Сайфула или он, Магомед, в детских ли игрищах, на скачках, во время борьбы, других ли соревнованиях, – разбивали в кровь колени иль локти…Вспомнил и другую горскую мудрость, времён великого Шамиля и своего деда мюршида Гобзало: «Между друзьями и меч войны – из войлока», Но более остального помнил, что горец он, как и его достославные предки. Воин. Держал подо лбом – мужчина обязан преодолевать боль, если он мужчина. Не забывал из какого он рода…Что он командир Красной Армии и мужество, стойкость его – лучший пример для солдат.
Снова искусный, добротный шов лёг на рану. Ни звука, ни стона не издал капитан Танкаев, лишь единожды заскрипел зубами, когда Григорич на совесть затягивал узлом нить, и щедро, для дезинфекции пропитал едким раствором фенола и йодом длинный штыковой порез.
– Гляди-ка, и впрямь, бытто не чует боли…Орёл, как есть, орёл, – восхитился Бытов. И, живо складывая своё хозяйство в кожаную сумку с красным крестом, почтительно тронул вопросом ротного:
– Однако, больно, товарищ капитан?
– Да не тут больно, старшина… – Магомед мрачно вгляделся в близкое, изгрызенное морщинами лицо санинструктора, прислушиваясь к собственному ослабевшему голосу. Как чужому. – Здесь больно, – он указал на сердце. – Никто не хотел умирать. Вай-ме! Всё, Григорич-ч…нет больше моей 1-й роты. Хорошо если взвод наберётся. Дошло-о? – И вдруг вспыхнул, как порох, полыхнув жгучим фиолетовым отсветом глаз:
– Что смотр-риш-шь, старшина, как баран на волка?
Где вас носило, пр-роклятых? Скольких ребят не спасли!..Э-э, чтоб тебя шайтан съел.
– Да говорю ж, сынок! – бледнея ржавыми конопинами скул, обиженно кудахтнул Бытов. – Лошади с испугу, на минное поле занесли. Чуть было не подорвались до кучи, ко всем херам!..
– А надо б было… – Магомед борясь с ознобом, с горячим отчаяньем обвёл глазами траншею в две стороны. Его впалые щёки и скулы, схваченные тёмной дымкой щетины, заливала синеватая бледность.
Бытов, по-рачьи шевеля обвислыми усами, с сочувствием спохватился:
– Давайте провожу, товарищ капитан. Тяжко, небось?
– Я тебе баба, что ли? Сам допру, без костылей, – сквозь зубы процедил Магомед. – За рану и перевязку баркала тебе, Григорич. «Спасибо» значит по-нашему, по-аварски.
Он попытался нагнуться за автоматом, но не смог, с опаской чувствуя, – упадёт и не встанет.
Бытов подсобил, поднял – подал ППШ, помог офицеру подняться.
Пошли. Но с каждым шагом всё тяжелее обвисал на руке старшины обескровленный капитан. У коленчатого поворота траншеи, что вела к немецкому доту, а теперь к командному пункту комбата, остановились. Перевели дух. Танкаев цепко ухватил Бытова за стёганный рукав телогрейки, прохрипел, редко клацая зубами:
– Здесь оставь меня, старшина. Дальше сам…со своими бойцами дойду…Рана неопасная, в руку меня скобленуло…
– Не скажи, командир, – покачал головой Григорич. – По состоянию твоему, равнёхонько в голову. Вот, что! Не геройствуй чжигит! Хоть день другой. Дай организму-то передышку…От кабалы – изнури и конь дохнет. Чай, не железный? Другой бы раз – радёшенек в тыловом лазарете забыться…
– Я не «другой»! Не тыловая крыса! Р-раз и навсегда уясни!
Видиш-шь это? – Магомед и в шутку, и в серьёз сдвинул молнии чёрных бровей, сверкнул глазами по кинжалу отца, что висел на поясе, под распахнутой шинелью. – Знай, горец его не для красоты носит, но для защиты чести и имени. Дошло? Отойди, старшина. Не то разом спихну с копыт. Сказал же…сам, без костылей дойду.
Бытов прикусил язык. Видел намертво сомкнутые капитановы пальцы на автомате, гневную морось нижней губы, чернильно – золотое дрожание яростных немигающих глаз. Отступил на два шага, отдал честь, будто сказал: «Как знаешь, капитан. Я предупредил. Смотри, не пожалей…»
Магомед ещё мгновение хмуро молчал, стоял, как вкопанный, повернув голову на ветер, раздувая по-волчьи ноздри, не смыкая медных век, вглядываясь во вражью сторону, которая подозрительно продолжала молчать, скрытая за смуглыми перьями сумерек и серым цинком, бродивших туманов. Затем без слов повернулся и, припадая на левую ногу, опираясь на приклад, упрямо побрёл вслед за солдатами, курившиеся паром спины которых, тянулись гуськом вдоль окопа.
– Ну – но… – едко усмехнулся Григорич, заправляя в рот горький от табачного дыма ус, царапая взглядом, то ковылявшего капитана, то чёрную наледь земли, впитавшую солдатскую кровь, у своих сапог. – У-у, чёрт нерусский! Тьфу ты, ну-ты, хрен с горы! Гордый не докричишься. Кремнистый не подступись. К нему с добром…С душой нараспашку, мать – перемать, а он всё. Как дичок, зубы скалит…Во всём подвох, червоточину видит. Думат, поди… – кто-то хочет уесть его? Особый он, что ли? Хм, так мы все теперь, извини – подвинься, советский народ. Одна большая семья, ебитная сила. По мне, что русак, что киргиз в нашем полке, пустьдагестанец! Те же две руки, две ноги…Та же голова на плечах…
– Всё так, Григорич, только кровь другая. Вот закавыка, как ни крути.
Старшина обернулся на голос. Перед ним стоял, нагнавший его Арсений Иванович. Мимо быстрым шагом прочавкала, звякая оружием, группа солдат. Следом мелькнули выбившиеся из сил санитары. Жека Степанчиков на ходу корябал ногтём, угнездившийся меж пушистых бровей, юношеский прыщ «хотюнчик»; отдувался от тяжести носилок с ранеными, вконец испарившись в беготне туда-сюда, в толстой, с чужого плеча, долгополой шинели. Трофейный шмайссер, что болото у телка, раскачивался на его красной шее.
Григорич раскрылился, как тетерев перед взлётом, хлопнул с досады руками по бёдрам, сорвался на мат:
– Твою Бога душу…Ну, что за порода такая! Гремучий, как этот ну как его? А-а, шайтан!
– Отставить! Хороший ты мужик, Пётр Григорич, но та ещё повидла… кто вырос в горах, на равнине – лягается. Слыхал такое?
– А мне-то, на кой хрящ, это знать?
– Отставить. Эх, ты…пустяковая душа. А ещё в эшелоне Интернационал вместе пели! О братстве всех народов тему вели с Мишкой Танкаевым…Ты коммунист или как? – комбат пытливо заглянул под каску Бытова.
– Да, уж стар я…для этого дела, товарищ майор. Уж как-нибудь так доживу, ежели фрицы не хлопнут.
– Но с медициной-то связан? Любишь своё ремесло?
– А то! – вскинул брови Григорич.
– А «то»!..Что тебе, сам знаешь кто, – Арсений мазнул взглядом небо, – велел в душах людей разбираться. Гибкий, гуманный подход иметь.
– А я, чо ли, со злом да с ядом, к товарищу капитану?! Наше дело мелкотравчатое, санитарское. Облегчить, помочь…Доставить до пункта…А там уж врачи, – другие ступени, нам не доступные…На то они и врачи – доктора… Учёные против нас…
Они продолжали уже на ходу, стараясь не отстать от своих. Но в старшину, будто бес вселился, крутил его изнутри, втыкал и занозил душу колким щепьём противоречий.
– Тю, холера ясная! Будет он тут вычибучивать. С лазаретом нельзя так! К лазарету от веку с почтением все: и рядовой, и начальник.
– Я смотрю ты, не уймёшься, брат? Скажи на милость, – генерал Козявкин – страх да и только! Ха-ха…
Старшина возмущённо цвиркал сверчком, гоняя воздух между щелястых зубов, морщинил обмяклые в красноте складки у глаз, но гнул своё.
– Ишь чжигит нашёлся…Сунул ерша за пазуху! Погодь, выбьем немца, мать его курву, вот тады поезжай в свои горы и чжигитуй…там и нарубишься!.. Там вашего брата свои же абреки скоро объездют…
– Тебе что, Григорич, зубы жмут? – комбат Воронов, рибавляя шаг, улыбался краем рта. – Гляди-и, мой кунак дюже горяч и на руку быстр. А как, ты хотел? Аварец из Урады?