Мой бывший враг

Я тоже невольно хмыкаю. Или всхлипываю? А потом, не меняя позы, осторожно беру его свободные от проводов и иголок пальцы. Мне важно убедиться, что я разговариваю не с бестелесным духом.

— Почему ты не сказал?

— Чтобы ты преданно сидела и жалела меня все это время?

— Чтобы я могла… понять. Быть рядом. Помочь… Можешь выбрать любой из вариантов.

— Мне давали пять шансов из ста, — в его голосе — отголоски жесткости, которая пока прячется внутри. — И до сих пор не уверены, что я попал в эти пять процентов. Я не хотел видеть себя твоими глазами.

— Проще было сделать меня богатой вдовой?

— Да.

С-с-с.

Мне снова хочется что-нибудь разбить, но я умею сдерживаться. О да, умею это, как никто.

Смотрю на него и не могу насмотреться. Хочу так многое спросить… и о нашем прошлом, и о том, что могло бы быть в будущем. И о его чувствах.

— Скажи…

Он чуть приподнимает непослушные пальцы и обводит ими мой подбородок. А потом говорит едва слышно.

— Разве так уж важны слова, золотая?

Быстро опускаю взгляд, чтобы он не увидел снова готовые пролиться слезы.

Слова… нет, не нужны.

Нас прерывает приход медсестер, которые начинают хлопотать вокруг мужчины и просят меня выйти из палаты. Я встаю и на негнущихся ногах иду к двери. Но возле нее оборачиваюсь. Илья смотрит на меня неотрывно, так, как он один может смотреть. И поднимает немного бровь, как бы вопрошая, с чем связана моя задержка. Что я хочу ему сказать?

Сказать? Много. Я хотела бы ему очень много сказать… Но слова и правда не нужны. Так что я только прищуриваюсь в его сторону и произношу нарочито грубо.

— Не вздумай сдохнуть, пока я ищу гостиницу.

Смешок.

А я выхожу из палаты, заползаю в ближайший туалет для посетителей и опускаюсь на кафельный пол, рыдая взахлеб.

Долго.

С подвываниями.

Очистительно.

Потом смываю холодной водой остатки макияжа, тру насухо лицо и иду искать его лечащего врача…

За следующий месяц я прилетаю дважды и каждый раз — на несколько дней. Таскаю ему кофе, который он пока не пьет, но с удовольствием втягивает аромат, читаю книги. Мы даже сериалы вместе смотрим, чего отродясь не было.

И прилетаю снова, когда он впервые готов выйти надолго из больницы и прогуляться самостоятельно по добротной набережной Рейна.

Мы оба в пальто, оба держим руки в карманах и держимся рядом. А в мыслях — еще ближе.

Пожалуй, это первый месяц за долгие годы, когда я не думаю ни о чем существенном. Просто живу, работаю, не рефлексирую и не пытаюсь унизить себя за собственное решение.

Я ведь решила — быть с ним.

Если это все еще возможно.

И мне плевать, что это может выглядеть слабоволием. Я считаю, что Каримов заслуживает любви. Как и я. И не представляю, что наша непростая история может закончиться… просто закончиться.

— Как твоя работа? — спрашивает он после долгого молчания, и я с удовольствием перечисляю ему курьезные случаи, которых не мало.

Мы не говорим о его болезни — на эту тему я во всех подробностях общаюсь с врачами. Не говорим о его компании, которую он пытался мне всучить. Или о том, что произошло в прошлом — и так все понятно. Мы даже о будущем пока не говорим, хотя прогноз более чем оптимистичный. А с его непробиваемой уверенностью — так и сто процентный.

Мы разговариваем о повседневности. О моей работе и его задумках, о том, что Германия — на удивление скучное место, зато надежное. О погоде, городе, последних новостях и странах, в которых нам обоим хотелось бы побывать. Удивительно нормальные разговоры, которых у нас почти и не было.

Он все еще ужасно худой, но уже чувствуется привычная мощь и грация хищника. А еще Каримов сообщает, что планирует через две недели вернуться в Москву. И я вдруг понимаю, что мы и о статусе нашем не говорим. Наверное потому, что нас это не волнует…

Хотя… если я об этом думаю, значит волнует?

Я останавливаюсь и смотрю на воду, задумчиво водя ладонями по перилам. А потом выдыхаю:

— А я ведь подсела. На эмоции. Говорят, мы рождаемся для того, чтобы испытывать сильные чувства, достигать пика… и любые из твоих игр были про это.

— И ты…

— Любила и ненавидела тебя больше, чем могла выдержать.

Молчит.

А потом подходит и останавливается сзади, близко-близко, так, что даже через плотную ткань пальто я его чувствую. Вытягивает руки вперед и накрывает мои, беря меня в плен из ароматов и воспоминаний.

— Что из этого в прошедшем времени? — спрашивает на ухо почти равнодушно.

Ой ли, равнодушно?

Волосы сзади на шее встают дыбом.

— «Любила», «ненавидела» или «могла выдержать»? — улыбаюсь невольно, чувствуя его дыхание.

Стоит ли признаться, что гнилой на вид мост на ту сторону оказался прочнее, чем египетские пирамиды?

Кажется, я начинаю понимать Каримова, который получает удовольствие от недосказанности и двусмысленностей. И потому сообщаю.

— Я ведь так и не сожгла свой паспорт. И не отдала документы своим юристам, и даже твоих не проверяла, оформили ли они все окончательно. Так что можно сдавать меня в Интерпол — похоже, у меня две фамилии. И много чего еще.

Молчаливый вздох.

Кому нужны слова, когда игра увлекает обоих?

Его губы почти дотрагиваются до мочки уха, но замирают, а правая рука скользит по рукаву пальто, по плечу, и мягко ложится на горло.

Мое тело простреливает от возбуждения, а в голове — сотни мыслей и воспоминаний, настолько горячих, что у меня подкашиваются ноги, и я вынуждена податься назад и опереться на него.

Из груди вырывается неслышный стон, но Каримов чувствует его по вибрации на горле. На секунду прижимает свободной рукой в одуряюще жестком жесте, размазывая и укрывая от всего… и расслабляется. А пальцы, лежащие на горле, напротив, сжимают шею чуть сильнее.

— Мне кажется, — говорит Илья мне на ухо. — Здесь чего-то не хватает.

Сглатываю.

А потом отвечаю.

— Я в этом уверена.