Страница 30 из 34
…Эта дикая мысль крутым кипятком ошпарила сердце…А что?! Крутнуться, вырваться из двойного захвата – ударить ногой охранника, ребром ладони перебить кадык другому, вырвать в мгновение ока пистолет из кобуры третьего, прошивая его нутро с ливером пулей. Бравый наставник майор Ледвиг любил в шутку говорить: «Обидеть фронтовика-разведчика может каждый. Но не каждый может успеть, перед ним извиниться. И ещё хорошо знал Алексей: бывших разведчиков не бывает».
Подумал, сгорстил волю в кулак, готовый к рывку… Но одного не учёл: в личной охране Хозяина, (а в этой спецслужбе числились исключительно офицеры) все были подстать легендарному майору Ледвигу, а то и покруче, – тщательно профильтрованные особистами – из рядов тех же разведчиков, отличников огневой-политической подготовки, а также мастеров рукопашного боя, с холодным оружием в том числе.
…и только Алексей налился решимостью, напряг плечи, как твёрдый ствол ТТ упёрся ему в затылок. Этот аргумент был более чем убедительным. Подавленный и смирный, он обречённо опустил руки. В следующую минуту, на него, как из рога изобилия посыпались вопросы дознания и удары – решающий миг был потерян. А, может, всё-таки нет?
* * *
…Свирепый майор продолжал рассматривать Кучменёва белёсыми, злобными глазами, моргал подслеповато бесцветными ресницами. Но оттопыриваясь, возле жертвы, он разглядывал капитана не всего целиком, а какой-то отдельный его фрагмент, как мясник, прежде чем рубануть топором по туше, выбирает требуемый кусок. Нашёл, и уже примерился ударить его ногой в пах, чётко помещая стопу в промежность, как вдруг все замерли, услышав требовательный стук чубука о столешницу. Вытянулись гусаками во фрунт, взяв равнение на Верховного, словно отлитые из олова. Генерал-лейтенант Власик умолк; слышно стало рваное дыхание политрука, со вздутых губ которого тянулась к полу лиловая слюна.
Политрук всё так же, как куль, висел на чугунных руках племенных выкормышей охраны, отсечённый от прошлого и от будущего, в каком-то затхлом узилище, в какой-то прослойке времени, стиснутой двумя горбами боли. И между этих красных, ободранных до мяса горбов, проглядывалась согбенная фигура Хозяина, сидевшего за столом с зелёной лампой и увлечённо копавшегося с трубкой. Очистив её и продув, он добрался, наконец, до своего любимого табака «Герцеговина Флор». Прихватил желтоватыми пальцами ароматную пряжу золотисто-коричневого табака с зелёным отливом, стряхнул лишнее в резной костяной ларей. Натолкал отмеренную пайку в обугленное жерло трубки, стал утрамбовывать, тепло поглядывая, как на старых кунаков – на другие обугленные трубки, разных размеров и форм, разложенные на столе. И вдруг, будто невзначай, вот только натолкнувшись взглядом на свою охрану, задержал на них долгий, прищуренный взгляд.
…Напоролся на пытливый, немигающий взгляд Вождя и политрук. И внутренне содрогнулся, внезапно почувствовав в нём – свою смерть. Тёмная, зловещая сила хлынула в него из этих прищуренных, полуоткрытых с тёмно-пигментными веками глаз. Окатила изнутри ледовитым потоком. Пропитала каждую горячую клетку, замораживая в ней кровяную каплю. Превратила мозг в чёрный лёд, где, как беспокойная креветка в льдине, застыла ужасная мысль. И когда Он, снова отвлёкся на своих телохранителей, потеряв интерес к нему, и мозг Алексея начал медленно оттаивать, то поселившийся в нём ужас не исчезал, трогал изнутри ледяными перстами.
– Э-э…ви, что остолопы, мне тут устроили? – обратился Он к Власику хрипловатым недовольным с грузинским акцентом голосом, столь хорошо известным по радиовыступлениям. – У меня что здэс – Лубянка, что ли? Ваши застэнки, а-а?…
– Виноват, товарищ Сталин. – Власик щёлкнул каблуками, держа руки по швам.
– Канэчно, виноват! Развэ…я нэ просил на паслэднем заседании твоих рэтивых архаровцев попридэржать свои аргументы в моём присутствии? Вэрно сказано: «Заставь дурака Богу малитца, он лоб расшибет». Так – нэт?
– Так точно, товарищ Сталин. Исправимся.
– А куда вы дэнэтись? – лицо Его передёрнулось раздражённой гримасой и он, не глядя на присутствующих, жадно засосал мундштук, окутался слюдяной табачной синью.
– Но мы же делаем своё дело, товарищ Сталин. Мы должны немедленно реагировать на любое поползновение…
– Имэнно «должны» – вот ключевое слово…в этом кантэксте, таварищ Власик.
– Так точно. Но мы стараемся. Согласитесь, захвачен и обезврежен…– генерал нервно кивнул на политрука. – Ведь, это…и есть наша главная задача.
– Тапорно работают тваи люди…Нэ следует пэрэгибать палку, таварищ Власик.
– Прошу извинить, товарищ Сталин. Не понял.
– Брось «ваньку» валять. Что тут панимат? Тапорно, значит грубо. Э-э…кто из нас русский: ты или я? – Сталин ткнул мундштуком в сторону Власика, хитро прищурил один глаз.
– Хм…Мы все советские люди, товарищ Сталин. Национальные приоритеты, как и классовые…у нас ликвидированы ещё в 17-ом году…
– Брось, я ж ни об этом, – Хозяин снова окутался ломкой синей вуалью дыма. – Гляди, что твои дуболомы сдэлали? Пагады пагады, нэ тараторь, как баба…Всё вэрно…Это правильно, что твои бойцы начеку…Маладцы, так дэржать! – вождь кивнул, стоявшим, как изваяния, особистам. Но вэрно и то…чито кабинэт Вэрховного Главнакамадующего – это нэ мэсто для допросов, – так же скрипуче и недовольно, с характерной расстановкой уточнил Сталин. Раскострил потухшую трубку, всосал сквозь мундштук горячий дым, выпустил из угла рта душистую голубую змейку.
…Пока они перекликались, недовольные друг другом, но зависимые один от другого, Кучменёв наблюдал всемогущего Вождя, старался судорожно упорядочить свои первые о нём впечатления.
Глава 11
Первое, что очень сильно бросилось ему в глаза…Было то обстоятельство, что товарищ Сталин, всегда такой большой, статный, цветущий на почтовых марках, открытках, плакатах, на транспарантах, картинах, в газетах и календарях…На самом деле был невеликого роста, сутуловат, с весьма покатыми плечами, отнюдь, не героической внешности и уж точно не с цветущим лицом, как на почтовых конвертах.
Тем не менее, курящий трубку Сталин, в пальцах которого появлялись то золотисто-парчовая щепоть табака, то костяная лопатка, то вишнёвый чубук, – выгодно отличился от всей окружавшей его титулованной камарильи. Этой трубкой, набором инструментов, самим неторопливым ритуалом курения, он решительно разнился с остальными, выделялся из некурящего либо курящего стандартные папиросы большинства. И в его манерах и жестах, в его попыхиваниях и посасываниях, в его сухом глянцевитом кулаке, снимавшем дымящий с малиновым глазком чубук, было что-то воистину величественное – именно «сталинское», убедительное, не карикатурное, но настоящее. И это очаровывало.
Однако, наряду с этим отталкивало и смущало другое. Сталин – кумир миллионов, облечённый высшей верховной властью, рядом с которым по воле судьбы оказался он – никому неизвестный в Кремле – Кучменёв, неся страшную-грозную весть,, надеясь, что она поразит Вождя и заставит тут же воспользоваться своей верховной властью, дабы избежать катастрофы, нависшей над всеми беды…Этот колупанный оспой, темнолицый, как грецкий орех, с глубокой проседью грузин, был ещё и тем человеком, – кто руководил жесточайшими, карательными репрессиями перед войной! И, помимо сотен тысяч безвинных людей, из-за своей бредовой мнительности, хронической обидчивости, страшной патологической злопамятности и подозрительности, – практически поголовно уничтожил всё верховное командование Красной Армии, и тем самым крепко способствовал ослаблению боеспособности Родины. Словом Он, – олицетворял (по убеждению политрука Кучменёва) те беспощадные, фанатичные в своей кровожадности силы, которые едва не погубили страну. И вот Алексей, в своей безысходности, должен был искать поддержку у человека, которого в тайниках души теперь люто ненавидел, коему приписывал главную вину за поражение СССР, особенно в первые месяцы войны.
И всё же, нечто, до конца неясное, располагало к Нему политрука Кучменёва. Вопреки всему внушало: внутренний трепет, доверие и сочувствие, живой интерес и сострадание. Ужасные, ежедневные потоки беды, мрачные сводки с фронтов, заливавшие кабинет, со всех сторон, окружали Сталина, тем не менее, не бросившего Москву в тяжелейшую пору 41-го года. Эти ежесуточные безымянные беды, беззвучные горести, сильнейшие потрясения и переживания за истекающие кровью фронты, за воющую страну-население, за разрушенные города, огромные территории, оказавшиеся под сапогом оккупантов, казались насквозь пронизывали этого небольшое ростом, невероятно уставшего, измученного многочасовой ежедневной работой, бессонницей и головной болью человека с трубкой. Они проникали через его маршальский китель, нательное бельё, через золочёные гербастые пуговицы. И это, как ничто другое, делало Вождя по-человечески близким ему, Кучменёву, доступным, понятным; свидетельствовало о его тайном несчастье и безутешном горе. – Товарищ Сталин! – голос генерала гудел, как натянутая басовая струна. – Я не стал бы вас беспокоить лишь для того, что бы принести извинения за грубые нарушения субординации моих подчинённых. Гарантирую, товарищ Сталин, с ними разговор будет суровый, – произнёс Власик, дождавшись момента, когда трубка Верховного была раскурена, и малиновый уголёк ровно разгорался в чубуке, при каждом вдохе, словно налитый кровью тигриный глаз. – Но человек, который был схвачен в приёмной вашего личного секретаря…Вооружён и очень опасен. По-всему обладает важнейшими секретными сведениями…