Захват

«Всё, так всё; выбраны, – подумал рыбарь в некоторый час: – Не тое; мало, не совсем по нутру. Так себе – улов. Да и пусть. Верши кое-где дыроваты. Эво их наставлено!.. тьма. Более десятка, двенадцать. Можно бы, на мелях добавити – чем больше, тем лучше; прибыльнее… Снова – трудись? Хлопотно мерёжи вязать! Лучше отказаться от жиру. Долгая морока; вот, вот: как-то не совсем по-людски – людие стремятся к занятиям, которые легче и, единовременно прибыльнее; так повелось. Каждому – чем больше, тем лучше, лучшего… и – сразу… Как так? Лучше, самолутшего: даром, – шевельнулось в душе, – прочее, похуже – врагам… именно: чем хуже, тем лучше;

Но, да и затон маловат. Лучшего не надо. Живой, сыт, любим. Старосте б такую жену!..»

От-т тебе и свейская власть, хаемная нищими. Вздор! Лучше ли – московский хомут? Сказывали, русь, корабельщики залужских земель, в селах урожай – пополам; исполу работают хлеб. Равенство де, молвил купец Марко – ладожанин. Как так? Где уж там, оно – справедливость. Якобы; на деле: грабеж. Это бы еще ничего – исполу, бывает похуже: кто-то в закрома, по сусекам, яко бы, вещал коробейник, русич засыпают зерна менее довольного, с треть. Прочее – владельцу земель. Две правды, получается; но… каждая, в отдельности – ложь; не исключено, что нелживого, не в том, так в другом даже на Руси не бывает.

Во как на боярщине жить!.. Поданный коруны – не то, в лучшем положении: тут сельник облагается данью сносной для прожиточных бондов, сеятелей-от, земле-тружеников средней руки; туточко терпимая дань, впрочем далеко не для всех; разные поскольку. А там? Полный произвол, самосуд. Нечего срываться за Лугу-ту, к Великой Руси… Но да человек – не скотина, ко всему привыкает; к голоду, побоям. А то ж. Где они, права человека на довольный кусок? Нету, при таком дележе. Трудно, если не невозможно лучшему из лучших сословию залужских людей, правозащитникам в судах на Руси лаяться за разные правды!.. Можно посочувствовать; ну. Две правды – больше, но и, с тем, ни в одной истина, коли говорить правдою, а не по-собачьи: полная, для всех справедливость даже-то и не ночевала; по-нашему, постольку поскольку на Руси, да и тут каждому – своя правота…

…Все-таки, однако – живут. Да и не уйти, от бояр. Слыхом, разрешаются выходы, на Юрьевый день, осенью, когда большинство пахотных людей обмолотятся, и то для таких, что не записалися в крепь, не барщинных, – а так, не уйдешь. Это как попасть в кабалу, грамоту, согласно которой должен отработать горбом те или иные долги. Лучше уж на свеинах жить… Каждому – свое получай.

Белая береза пестра: с белью чернь. Вслед за огорчением – радости, – звучало в душе. Всякожды случалось, по-разному. Хорошего больше. Доброе частенько не видится, коли попривык жити не имея хлопот – дар воспринимаешь как дань. Чуть что не нравится кому-то из подданных, встают на дыбы. Станется, пожалуй: потом как-нибудь, в грядущем учнут, взявшись за руки шататься по городу, сомкнувшись в ряды, так что и водой не разлить, с воплями «Долой! Не согласны! Против! денег, денег давай! Больше, сразу!» – все еще впереди… Незачем винить заморян – знай, трудись. Тут родина, с могилами отчичей, к тому ж не старик – можется стоять на своем даже и в такой животе, – проговорилось в мозгу с тем как, на обратном пути взвиделась цепочка жилищ. Можен потрудиться за трактом, в поле от зари до зари, в штате – за Невою, на ловле и… чего уж таить мысли от себя самого: всё еще, по-прежнему конь пахотный в постельном труде.

Дом;

Что-то, показалось не так.

Вершин, озираясь помешкал прежде, чем пуститься к жилью.

Разом хорошо и не очень… Чересчур по-людски. Все противоречит, как будто бы, одно одному. Яко бы: гроза надвигается, не то пронеслась где-то невдали Калганицы. Странное какое-то всё, – проговорилось в душе. Что ж то происходит? Изба с птицею на взлете, под соколом на месте, целехонька, над нею висит, медленно смещаясь на павечерье, в сторону моря – к западу – прозрачный дымок. Печь, стало быть давненько затоплена. Чуть-чуть разбредясь, мирно пощипывая травку, на придворном лугу кормится семейка гусей… Больше бы! У самых ворот, в полном одиночестве кур, клёваный, заморыш – петух. В общем, ничего примечательного, думалось Парке, свычное, и даже – баран, выломивший часть городьбы.

Дивное в другом: от крыльца, только что спустившись к земле мчит, простоволосая теща, одаль, позади животинных выпусков, едва различима в сереньком безмолвии – Зорька: странное не в том, что без пастыря, а то, что ушла с выгонов, собака в кусты! В бор тянется? Не менее странно: рядом, у причала – посельский, староста, похоже вблизи где-нибудь, шатун почивал. Смотрит по-хорошему, ласков; первым, дружелюбно витается, – отметил мужик. Чуждое какое-то все, кажется враждебным. Вот-на!.. Что за ощущение: страх? скорбь душевная? С чего бы?.. Да нет: видимо, причиною страха, или как там сказать, правильнее: то, что не выспался, – итожил рыбарь.

«Здравствуй!.. Соизволил приветствовать… Расщедрившись; ну; как бы, – промелькнуло в душе рыбника в ответ на привет. – Прежде побеседуем с тещею – несется, в низок. Вскрикнула чегойтось; вдругорь. Что бы это значило?»

– Гм… Чо тебе? Ах, рыбы. Потом; после, – проронил на ходу, с полуоборотом назад – и, пообещав поделиться быстро, на едином дыхании взлетел на лужок.

– Хювяхя хоомешта, – выговорил, – доброе утро… Як ты говоришь: не совсем?

– И; нет. Сопсем-сопсем, хозяин не топрое.

– Чегойтось не то? Акка! Не томи, отвечай… Медленнее, не лотоши… Як тебе, такую понять? Ну-к.

«Пришлые! Так вот почему брех, лаище в туман, по дворам жителей, на всё лукоморье, – догадался мужик, вслушиваясь в тещину молвь: – Бает, на родном языке, знаемом не так чтобы очень, слабенько, с трудом разобрал: в селище нагрянули, в темь сколько-то заневских, свеян. Четверо ли? Впрочем, пустяк. Более существенно: штатские, бурмистры; ага: сыскивали, дескать следы тех, что укатили за Лугу-ту, затем чтобы вкупь с розысками править на них, выходцев подворную опись. Будто бы, вещал коробейник свеины затеяли своз беженцев обратно. Как так? Из-за рубежа?! Ну и ну. Выдумал. С другой стороны, сицевому – как ни поверить… То же, полагаем, в наход сыщиков свеян, в полутьме взбуженный, глаголовал тесть – видимо старуха не лжет, перевирая подчас кое и какие слова.

Друго заявились; впервой шастали в минувшем году. На-ко ты, опять нанесло. Высадились на берег, с лодки, да и ну – по дворам. Больше, заявляет Колзуиха пытали про Ваську – Сокола, куды упорхнул, спрашивали де, у крыльца, в Речке про какого-то Гриньку, местного, быть может в действительности. Кто он такой? Этого ни в естях, ни мертвым, ни же, стало быть в нетчиках никто не знавал. Или же, карга перепутала – повыше, рядком с выгонами Гринькина пустошь. Далее кустарников – Деевы… Постой-ка, постой…

– Медленнее, акка!

«…Могли, тако же хватиться менялы, пеняжника именем Гришка, но ведь то – на Песках; одаль… и, к тому же скончался, в позапрошлом году. Жаленько не так, чтобы очень; именно… не свой человек. Ну, а что касаемо Васьки, Сокола – понятная вещь: больше-то и некому выбежать; пытали о нем – хаукга, у родичей суть: ястреб, сокол; приблизительно, так».

Судя по старушечьей молви, путанной – вещали по-свейски, переводчиком был кто-то из людей ижерян; трудно ли доспеть, при желании заморскую речь? Али же, вполне допустимо: растолмачивал наш кто-нибудь, русак – горожанин. То есть, получается: дед, укко чужаков понимал.

Кто бы это мог растолмачивать? Неужто? Гуляй? Нетука; вестимо, не он. Даром, что умел говорить мало ни на всех языках свейский отчего-то ему, сказывал разносчик не дался. Кроме того, тихвинец, гуляй не похож на переводившего речь. Песельник, Верста (горе луковое!) чуть посветлее, будто бы то: истемна-рус, виденный старухою – черен; мушта, говорит кочерга. Эк-к ее, вдругорь скособочило! – скорбит поясница, посочувствовал зять.

– Ну-ка повтори, да помедленнее, с толком: не стар? Нос – крюком? Это у кого, у толковника? – прибавил мужик. – «Надо ль, – промелькнуло у Парки, – сказывать такие подробности – неважное». – Всё?