Запах креозота

Потом я узнал, что написал стихи тем же размером, что и Пушкин в своём творении «Я помню чудное мгновенье». Что ж, настоящая любовь, видимо, у всех одинаковая.

Корр.: Как случилось так, что Вы поняли «всё я – журналист, я – писатель?!»

Г.А.: Наверное, после того, как я отслужил в армии и оказался в городе Обнинске, где первая атомная станция была построена. Работал машинистом на криогенной станции. Вокруг люди ученые, засекреченные, но очень какие интересные в общении.

Знатоки литературы, истории, философии. Об одном таком ученом, лауреате Сталинской премии (в Челябинске-40 делал вместе с Курчатовым атомную бомбу) Николае Лебедеве я написал восхищенный материал в городскую газету. Не об основной его работе, конечно, писал я (этого делать было нельзя), а о мастерстве ученого как художника-портретиста.

Кстати, недавно мне довелось быть на презентации поэтических этюдов, написанных, как Вы бы думали, – академиком, Героем России, одним из создателей оборонного щита нашей Родины Юрием Соломоновым. Поразил облик автора, его глаза, как бы опрокинутые внутрь. Ни дать ни взять – Гомер.

Обнинск содрал с меня деревенскую заскорузлость окончательно. И судьбу мою решил. После публикации очерка о Лебедеве, я стал узнаваемым в городе и признаваемым среди учёной братии. Осмелел я. И двинулся в литературу.

Корр.: То есть всё решила судьба?

Г.А.: Признаюсь, до армии я хотел поступить в военно-морское училище. Уж больно у курсантов форма красивая. Смерть девкам! Пришёл в военкомат, написал заявление. Всё было нормально. Девятнадцатого августа (по христианскому календарю день Преображения) получил повестку. Перед отправкой с ребятами-одногодками пошли отмечать «Преображение» в деревню Ощепково. А там подрались из-за девчат с местными ревнивыми парнями. Попал в больницу. А двадцатого-то мне надо было явиться в военкомат, на призыв. Не смог, преобразилась судьба.

Корр.: А как Вы всё таки оказались на журфаке?

Г.А.: Сначало-то я подался в литературный институт. Иду по коридору, встречаю знакомого парня из Малоярославца – Валю Ермакова. Сейчас он известный поэт. Он мне и говорит: «Гена, Литинститут – хорошая штука, но ведь после него даже распределения нет. Сам ищи работу. На журфаке надежнее: окончишь, будешь иметь место, твёрдую зарплату». Я, как человек с крестьянским укладом, сообразил, что лучше быть обеспеченным. Вот так и оказался на факультете журналистики.

Корр.: И с момента поступления Ваша жизнь как-то изменилась? Легко ли Вам было устроиться в советское время?

Г.А.: С судьбою (судом Бога) не поспоришь. А советская система никак не подавляла мои порывы. По окончании МГУ я попал в районную газету «Заря», что в Калужской области. Редактором её был Михаил Кузькин – поэт, душа широкая, вольнолюбивая. С ним у нас сложились распрекраснейшие отношения, и писали мы в газете обо всём от души. Писали о том, что нам самим было интересно. Наша газета стала не райкомовским боевым листком, а малой «Литературкой». На стихи же Кузькина писал рецензии сам Виктор Астафьев.

Писали мы, конечно, и по делу, и много. Я помню, в те годы праздновали Юбилей Октября. И мы начали такую компанию: показывать людей, которые родились в 1917 году, – ровесников Октября. Мы писали о людях, об их непростой судьбе. Это оказалась хорошая серия. Ведь человек с его судьбой заметнее, когда прочитан в историческом контексте. Наверное, не зря нас зауважали даже в таком журнале, как «Партийная жизнь».

То было прекрасное время. Время без войн, репрессий, перемен. Народу дана была как бы передышка, позволившая детям убитых в войнах отцов пережить их жизнь. Люди торопились наговориться, налюбиться. Зачитывались Хэмигуэем и Аввакумом, слушали рок и крестьянские песни. Покидали коммуналки, въезжали в малогабаритки, вышли в космос, озаренные улыбками Гагарина и Фиделя, песнями Пахмутовой и моего друга – однополчанина по службе в Таманской дивизии Александра Аверкина. В то же время народ «вкалывал» как никогда. А что же ещё и могло быть в государстве рабочих и крестьян?

Корр.: Получается, творчество для Вас – это между журналистикой и писательством?

Г.А.: Похоже. Самую престижную журналистскую награду «Золотое перо» получил я за рассказы о людях, когда работал в газете «Сельская жизнь». Именно в ту пору прозвучал партийный призыв – показывать во всей духовной красе героев пятилеток как носителей высочайших нравственных качеств. И то было мудрое дело: людям тоскливо бывает без положительного героя. Ещё Максимом Горьким – да и им ли одним? – было замечено: «со стороны своей «плоховатости» человек мало интересен. И не этим он удивителен». Я понимаю, любопытство и «плоховатость» не переводится и вряд ли переведется. Хотя взгляд на человека как на ничтожество по природе, как на существо, сводимое к простейшим инстинктам и физиологическим функциям, никогда, кажется, на поприще искусства не преуспевал. Как бы это и не пытались опровергнуть нынешние новоделы. Научиться видеть красоту вещей, духовную красоту человека – это предел того, что может достичь художник – чаще по природе своей мечтатель. А мечтатель, как сказал кто-то из великих, находит свою тропу только при лунном свете. В этом его наказание и награда: он видит рассвет раньше других.

В наше время журналисты бились за действенность своих выступлений. Ныне, похоже, этого нет. Отзвонил – и с колокольни долой. Вот тогда-то и начинается беспредел, торжество несправедливости. А хуже несправедливости бывает лишь справедливости, из чьих рук вынули меч. Когда правда – не есть сила, она – есть зло.

Сравнивая советское и нынешнее время, прихожу к таким выводам. Во-первых, мне трудно понимать нынешних людей. Быть может, потому что стало меньше личного контакта. Журналистика стала цифровой. А вот докопаться до сути, до человеческой души, – это не всем удаётся. И, к сожалению, не доходят до людей журналистские идеи, не могут они сподвигнуть народ на действо. Человек многогранен, в нём намешано столько всего! И если ему не показывать ориентир, а только многогранность, он может в ней погрязнуть, покатиться вниз.

В современной журналистике часто получается, что мы даже подталкиваем туда людей, хотя, кажется, что мы показываем человека во всей его сияющей сложности. Мир полон соблазнов, гласит Евангелие, но горе тому, через кого в мир приходит соблазн. Не будем этого забывать. Беда нынешнего поколения в том, что оно больше смотрит, а не читает. Чтение – трудное занятие, в отличие от просмотра телевизора.

Корр.: Как давно, по Вашему мнению, начался этот процесс?

Г.А.: Началось, думается давно – в 90-х. Было много запретов. А «запретный плод» сладок – сладок поначалу. По сути он ядовит: к этому надо быть подготовленным. Ведь не зря великие научные открытия хранились в своё время в монастырях. Не случайно великий сатирик Фонвизин писал в своей пьесе «Недоросль»: «Наука в развращённом человеке есть страшное оружие делать зло». К новому человека следует нравственно подготовить. Нельзя этой нравственностью поступаться. Ни в коем случае. Неспроста же связывали думающие люди уничтожение нравственных основ с кончиной государства. Нравственные основы бережно создавались веками! А мы по ним – кувалдой. Пришла пора собирать камни. И верить, что не вовсе пали люди, не умер в их душах Бог. Между прочим сказывают, что люди удивительно быстро умнеют, когда их считают умными.

Корр.: Какова в этом роль журналистов?

Г.А.: Огромная. Журналистика, называемая нередко предместьем литературы, строится на документальном отображении действительности своего времени. Тут важно понимать каждому, кто взялся за перо: время – тоже родина. Да, да, есть не только та родина – земля, где мы родились, но и время, когда мы родились, – тоже есть наша общая родина, которую нельзя предать, которую надо спасать, чтобы она навсегда осталась живой и плодоносной. Об этом и надо вести речь. И показывать человека. Не осознавшему своего пути – подсказывать направление.

Корр.: Как Вы считаете, что приоритетно для современной журналистики?