Страница 10 из 21
– Павел Андреевич, – сказал он. – Не кажется ли вам, что мы получаем уж слишком много сведений о начале войны. Ну кто же разглашает такие тайны? Что за всем этим кроется? Черчилль сообщает, что Гитлер нападёт на нас тридцатого июня, наш военный и военно-морской атташе Воронцов докладывает, что какой-то болтливый немецкий офицер тоже назвал дату нападения. Причём данные Воронцов получал неоднократно, только даты постоянно меняются.
Тут действительно было о чём подумать.
Для чего сведения подобного рода подсовывались нашим разведчикам? Для того чтобы держать руководство СССР в постоянном напряжении? А быть может, чтоб случилось так, как в известной крохотной басне Льва Толстого «Лгун»?
«Мальчик стерёг овец и, будто увидав волка, стал звать:
– Помогите, волк! Волк!
Мужики прибежали и видят: неправда. Как сделал он так и два, и три раза, случилось – и вправду набежал волк.
Мальчик стал кричать:
– Сюда, сюда скорей, волк!
Мужики подумали, что опять по-всегдашнему обманывает, – не послушали его.
Волк видит, бояться нечего: на просторе перерезал всё стадо».
Вот от той басни и произошла пословица: «Не кричи: “Волки!”»
Вряд ли малограмотное руководство рейха, не знающее не только зарубежной литературы, но и своей, могло читать эту басню. Но басня-то родилась не на ровном месте. Действительно, если долго пугать чем-то одним и тем же, в нужный момент помощь не придёт.
Сталин понимал, что все попытки убедить его в скором начале войны имеют хитроумные и коварные цели. Гитлер размышляет: не поверит вовсе – возьмём внезапностью, поверит и подведёт войска – окружим и разгромим так, что весь командный состав поляжет в котлах, объявит мобилизацию – сделаем агрессором.
Так что Гитлер запускал подобные многоходовки неслучайно.
И вот теперь, высказав своё мнение, Сталин хотел послушать, что скажет Ермолин, помолчал, быть может, вспомнив и пословицу, и басню Льва Толстого – он в отличие от бескультурных деятелей рейха был образован, начитан, грамотен.
В разговоре с генералом Ермолиным Сталин пытался решить главный вопрос – подводить или не подводить войска к государственной границе. Он чувствовал подвох, но до конца оценил его чуть позже. А пока и он, и Ермолин придерживались одного мнения.
Ермолин сказал, что необходимо очень хорошо подумать, прежде чем принять окончательное решение.
Сталин задал вопрос:
– Так не кажется ли вам, что Гитлеру нужна наша мобилизация? Гитлеру нужно, чтобы мы развернули свои главные силы у границ?
– Товарищ Сталин, – сказал, наконец, Ермолин. – Нас провоцируют. Подводить войска к границам из глубины нашей территории нельзя. Мосты в приграничной полосе не выдержат танков и тяжёлых орудий. Надо учесть и то, что немецкие железные дороги имеют пропускную способность двести двадцать эшелонов в сутки, а наши только восемьдесят. К тому же от старой границы до новой далеко не везде перешиты железнодорожные пути. Мы не сможем подбрасывать резервы, боеприпасы, не сможем проводить манёвры. К тому же численность наших Вооружённых сил – два миллиона девятьсот тысяч человек, причём один миллион – на Дальнем Востоке, против Японии, да ещё довольно значительные силы – свыше тридцати дивизий – против Турции.
Эти данные впоследствии были подтверждены разведкой – Гитлер имел на восточном фронте пять с половиной миллионов человек. Исходя из условий местности, состояния железных и автодорог, и планировалось сдержать агрессора активной обороной, даже если потребуется оставить часть территории, под прикрытием оборонительных действий провести мобилизацию, а потом уже ударить по противнику, измотанному в боях за прочно удерживаемые нашими войсками рубежи.
Подумав над словами Ермолина, Сталин сказал:
– Пожалуй, вы правы. Подводить войска не будем. Тем более в приграничных округах сил вполне достаточно и в Западном Особом военном округе, и в Киевском – тоже.
– В Киевском даже больше сил, чем в Западном, – уточнил Ермолин. – Не понимаю по какой причине, но нарком обороны и начальник Генерального штаба в первую очередь направляют пополнения и боевую технику именно туда.
Для Сталина это явилось новостью, и он отметил про себя, что надо бы проверить, в чём тут дело. Ермолину же сказал:
– Ну ничего. Мы усилим Западный Особый военный округ шестнадцатой армией генерала Ерёменко. Она уже начала передислокацию. Правда, мы тут же получили ноту Берлина, в которой задан вопрос, по какой причине мы выдвигаем из районов Сибири и Дальнего Востока эту самую шестнадцатую армию.
– Откуда же они узнали? Ведь армия передислоцируется в обстановке особой секретности.
– Вот и меня интересует этот вопрос. Это, конечно, наше дело – передислокация соединений и объединений, но особенно провоцировать Берлин не стоит. Они только и ищут, к чему бы придраться, чтобы сделать нас поджигателями войны. Понимают, что тогда обстановка в мире может резко измениться. И если сейчас у нас есть большие надежды на то, что Англия и Соединённые Штаты не выступят на стороне Гитлера, то тогда… – Сталин остановился, раскуривая трубку, и закончил фразу: – Тогда всё может быть. Нам нужно смотреть в будущее. Нас и так попытаются обвинить в агрессивности, обвинить беспочвенно. А если дать им почву, значит, только помочь и теперь решить свои агрессивные задачи, и в будущем организовать клеветнические нападки.
Отдыхали так, чтоб надолго…
После окончания академии всем выпускникам полагался очередной отпуск перед поездкой в пункт назначения. Собирался на отдых и старший батальонный комиссар Михаил Посохов, окончивший Военно-политическую академию имени В.И. Ленина. Но перед отпуском ему посчастливилось принять участие в необыкновенном торжестве в Кремле.
После официальной части был объявлен небольшой перерыв. Выпускники академий ходили по залам Большого Кремлёвского дворца, с интересом осматривая необыкновенное убранство. К концу тридцатых в официозе уже не так резко звучали выпады против русских государей, бережнее стали относиться власти к наследию России. Чего стоил один только Георгиевский зал, где на стенах были высечены золотом имена георгиевских кавалеров.
Посохов вышел из зала, где происходила официальная часть, вместе со своими однокашниками по академии, но в какой-то момент оторвался от них и оказался один. Тогда-то он, кавалер ордена Красного Знамени за Испанию, приметил молодого капитана, у которого тоже сиял на кителе боевой орден. Какие-то чёрточки лица капитана, едва уловимые чёрточки, показались знакомыми, и Посохов решил, что капитан тоже побывал в Испании – там он его и видел. Капитан был роста выше среднего, строен, подтянут, лицо открытое, приятное лицо. Русые волосы причёсаны аккуратно, взгляд твёрдый, несколько даже суровый взгляд.
– Товарищ капитан, – сказал Посохов, остановившись у орденоносца, рассматривавшего списки кавалеров ордена Святого Георгия в Георгиевском зале, – орден за Испанию?
Вопрос понятен – среди выпускников основных курсов не могло быть участников боёв на реке Халхин-Гол и в Финляндии. В то время, когда шли там бои, все, присутствующие здесь выпускники, сидели за академической партой.
Капитан обернулся на голос и ответил:
– Нет, товарищ старший батальонный комиссар, орден я получил за бои на озере Хасан. – А затем представился, как, собственно, и положено в разговоре со старшим по званию: – Капитан Теремрин.
Обменялись рукопожатием.
– Просто лицо показалось знакомым, – пояснил Посохов.
Теремрин внимательно посмотрел и тоже отметил в лице что-то такое, словно бы знакомое. Немного, отдалённо, но знакомое. Черты чем-то знакомы.
– Ну а я за Испанию! – сообщил Посохов. – Академия Фрунзе? – спросил он, приглядевшись к петлицам.
– Да, её, родимую, окончил, – кивнул Теремрин.
Посохов хоть и не подал виду, но не мог отделаться от мысли, что не только лицо знакомо, почему-то показалось, что знакома ему и фамилия капитана.