Зеркало воды

Пристегнув шашку и кобуру, Ромашов поправил зацепившийся за портупейные ремни шнурок с сигнальным свистком, надел фуражку. Придерживая ножны, выбрался по скользким ступеням наружу.

По стенке траншеи выстраивалась, торопливо вполголоса читая молитву, охая и кряхтя спросонья, простуженно шмыгая и смачно харкая, хрипло ругаясь, кляня погоду, злой век и немца, длинная шеренга людей. Порыкивали, прохаживаясь вдоль строя, унтера. Скрипели свинчиваемые с фляжек крышки, бряцала натягиваемая через голову сбруя амуниции. Неверный алый свет восхода окрасил алым стальные шлемы и нацелившийся в небо кривой частокол штыков.

Поручик пошел мимо роты, рывком прикладывая руку к козырьку в ответ на приветствия, щурясь на пунцовое зарево рассвета. Под ногами чавкала и хлюпала густо-охристая грязь, облепляла голенища, утяжеляя шаг. Ветер холодил щеки, забирался под башлык и мурашками разбегался по спине. Гнал клочья туч обратно к Висле, хлопал выцветшим триколором над бруствером. Высоко в небе, расправив паруса крыльев, чертя по воздуху завитком тонкого хвоста, пуская с рогов короткие электрические разряды, за линию фронта возвращался одинокий «скат».

Рассвет не успел толком забрезжить, а горизонт укутался, как плащом от утреннего озноба, мутным туманом, надежно скрыв алую теплынь. Фронт погрузился в сумерки.

На пересечении земляных ходов стояла группа офицеров с раскрытыми планшетами. Среди серых пехотных шинелей выделялся белым шарфом и комбинезоном из потертой рыжей кожи прапорщик Фомич из приданного батальону разведывательного инс-сквадрона. Он был без шлема, темные волосы взъерошены, говорил торопливо, тыкал пальцем в карту, отмечая огневые точки. Едва капитан закончил краткий брифинг (предстоящее дело в подробностях успели обсудить накануне), Фомич протиснулся к Ромашову, сияя по-штатски беззаботной румяностью и озорно блестя левым глазом (правый скрывала пиратская повязка из черного шелка).

– Сашка, чегт! – сильно грассируя, воскликнул он. – Полжизни за папигосу!

– Никак, Олег, свои лафермовские потерял? – Ромашов извлек из кармана шинели серебряный портсигар.

Со вкусом задымили. Фомич стал азартно пересказывать ход проведенной затемно рекогносцировки (у него выходило «геконносцивовка»). Под прикрытием ливня, подгоняемого благословенными «скатами», дошли до самых проволочных заграждений, но немец ответил кучным пулеметным огнем, пришлось повернуть. Потерь, слава Богу, никаких. Вот только шлем потерял, седельную сумку осколками покрошило, а с ней фляжку шнапса (чегт с ней! Еще натгофейничаем!), и последнюю пару пачек лафермовского «Медка» (попгобуй тепегь достать!)

– А Зойка моя! – пыхтя папиросой, Фомич махнул за бруствер, в сторону обугленных руин, где размещались батарея, временный лазарет и полевая кухня. – Дуга пгокгятая! Как фгиц жахнул – сгазу упеглась всеми шестью и ни в какую впегед, можешь себе пгедставить?! Не была б такая тгусливая твагь – давно бы до самого Бисмагка добгался!

Ромашов усмехнулся, вглядываясь в почерневшие развалины. Привязанная к покосившемуся телеграфному столбу «Зойка» Фомича, паслась, привычно мимикрируя под окружающий ландшафт, порой демаскируясь радужным разводом перепончатого крыла.

– Всякий раз поражаюсь, как находить ее умудряешься! До чего неприметная креатура!

– Дело пгивычки.

Фомич равнодушно махнул рукой, не желая даже смотреть в сторону трусливой креатуры, своим паникерством помешавшей ему пробиться с его инссквадроном сквозь линию фронта и далее – до Берлина – чтобы лично взять в плен Бисмарка. Легендарного Стального Старца, Безумного Стратега, чье износившееся столетнее тело, если верить «Ниве», было слито с дизельмехом на одной из циклопических «фабрик смерти» Байериш Моторен Верке.

– Ну, пора, – жадно затянувшись напоследок, Ромашов похлопал товарища по плечу.

– С Богом, Саша!

Втоптали папиросы в хлюпающую желтую грязь. Обнявшись, разошлись – Ромашов к своей роте, Фомич – в расположение разведчиков за вторым эшелоном.

Ромашов ловит взгляды солдат – усталые бывалых фронтовиков и унтеров, тревожные молодого пополнения. Нет в этих лицах казенного патриотизма плакатов, где герой Козьма Крючков шашкой побивает германскую «поркупину», из люков которой тараканами расползаются злобные усатые человечки (в самом жирном и самом усатом легко узнать кайзера Вильгельма). Нет в этих лицах жертвенной отрешенности иконных ликов. Есть только бесконечная усталость, тревога за будущую атаку. Да еще (и такие взгляды Ромашову ближе всего, таков и его взгляд) лихорадочный блеск подступающего азарта схватки.

А горизонт с тылов затянут густой мглой. Зеленоватой, мутной, полной низкого комариного жужжания, треска и тошнотворного причавкивания, причмокивания.

Наступают «Дриады». Вот уже можно различить головной дендроход – тяжело, с хрупающим треском, переваливает по бревенчатым настилам через траншеи. Прет вперед, в облаках зеленых испарений. Ходовая часть плющит землю громадным лоснящимся слизнем. На ней сидит, цепляясь за проволочные ванты, расхристанный дендротех, «садовод», в пропитанном зеленым соком комбинезоне, в мятом кепи набекрень. Он весел и пьян тем духом, что испускает его питомец, машет грязной рукавицей примолкшей в траншеях пехоте. Орет, перекрывая хлюпанье, треск и комариный зуд:

– Чего пригорюнилась, царица полей?! Следовай за мной кайзера жарить, ети душу мать через перее.

Окончание фразы уплывает в зеленом тумане, заглушается треском и хлюпаньем.

– Га-а-а! – разносится по траншее.

Ромашов и сам невольно улыбается. Тотчас хмурится, продолжает нервно теребить свисток на шнурке.

«Дриады» идут одна за другой, распространяя окрест испарения, сладкий запах древесного сока. Покачивают резными листьями венчающие их плюмажи «боевых крон». С прищелкиванием, с посвистом вьют кольца хватательные щупы, покачиваются, скрипя, толстые стебли, беззвучно распахивают пасти ловушки- «мухоловки», обрамленные мириадами шипов, отороченные пестрыми усиками.

Подступают в сумраке к проволочным заграждениям, со скрежетом, лязгом рвут их, цепляют щупами, тянут, жгут вязкой шипящей кислотой…

Немцы из своих траншей отвечают им – частым треском маузерок, раскатистым тарахтением максимов, визгом гатлинговских многостволок. Ухают на той стороне тяжелые орудия. Распускаются черно-алые цветы взрывов, свистят осколки, секут «ничейную землю», изрытую воронками, усеянную сгнившими телами, оплетенную рядами колючей проволоки – бесконечное, от горизонта до горизонта – болото липкой бурой грязи, прорезанное линиями траншей.

Оскальзываясь, капитан первым вылезает на бруствер, с хищным лязгом выводит из ножен шашку.

Ромашов, краем глаза видя, как крестится, сжимая в левой трехлинейку, бородатый унтер с озверелым испитым лицом, закладывает сигнальный свисток в рот, поудобнее перехватывает рукоять нагана.

Капитан, целя острием клинка на грохочущий разрывами ад впереди (сквозь какофонию звуков привычное ухо выделяет характерное жужжание и рокот выступающих к контратаке немецких дизельмехов):

– За-а-а веру! За царя-я-я! За отечество!

Жадным-жадным, долгим-долгим вдохом набрав в легкие воздуха.

– Ура-а-а!

…Ромашов всем дыханием, от грудины, дует в свисток. Пронзительная трель забивает уши, он карабкается по брустверу, оскальзываясь сапогами, продолжает свистеть, бежит навстречу разрывам, сжимая наган, и свистит, но свист перекрывает громовое, как неудержимый штормовой шквал:

– РААААААА!!!

Его обгоняют серые шинели, штыками вперед, скользя и спотыкаясь в буром месиве, утопая по голенища, вперед! Через выбоины и воронки, заполненные водой, через истлевшие тела своих и немцев, месяцами лежавшие на «ничейной земле», вперед! Сквозь клочья колючей проволоки, в дрожащем свете взрывов и сигнальных ракет, вперед!

«Дриаду» впереди разносит в клочья прямым попаданием, во все стороны летят брызги ядовитой кислоты, опаляют атакующую пехоту, жгут шинельное сукно, жгут сталь «адрианок». Кто-то протяжно визжит, свистят осколки, ухает разрыв за спиной, барабанят по лопаткам комья земли, но все перекрывает шквальное «ура-а-а-а!!»