Жажда

– К тому же, – вставляю я, – система перегружена. Частоты, на которых работают мобилы, не справляются, когда звонят все сразу.

– Как на концерте, – говорит Алисса, не сдерживая чувства облегчения.

– Вот именно.

– Ну что ж, – говорит она. – Тогда будем просто надеяться на лучшее.

Я рад, что смог хотя бы вселить в нее надежду.

Их собака, Кингстон, вяло подходит к Алиссе и тычется носом в ее ладонь. Нос у него не такой влажный, каким обязан быть собачий нос. Я наливаю на пол патио немного воды, чтобы он полизал, что пес и делает.

– Послушай, – говорю я. – Я тут подумал и нашел для вас новый способ добычи воды.

Я произношу это интригующим тоном, каким фокусники объявляют свой новый номер.

– Какой? – спрашивает Гарретт.

– Я покажу.

И я иду внутрь их дома, прямо на кухню.

– Морозильная камера, – объясняю я. – Вы соскребали лед с ее стенок?

– В первый же день, – отвечает Алисса, сложив руки на груди. – Но у нас такой холодильник, что там ничего не намерзает. Нет у нас льда.

Я приоткрываю дверцу морозилки.

– Льда и не будет, если дверца закрыта. Но, если ее приоткрыть, вода начнет конденсироваться и намерзать на стенах. Потом лед можно соскрести и растопить.

– Это круто! – говорит Гарретт.

Я с самым небрежным видом облокачиваюсь на холодильник, нечаянно закрывая дверцу морозилки, и говорю:

– В младших классах я был вторым по рейтингу.

– А почему не первым? – издевательским тоном спрашивает Гарретт.

Теперь улыбается Алисса.

– Не отвечай, – произносит она. – Это ведь из-за Зейка Сринивасар-Смита?

Услышав имя своего вечного соперника, своего адского проклятья, я глубоко вздыхаю. Зейк Сринивасар-Смит. Ученик, прибывший по обмену бог-знает-откуда и, весьма вероятно, генетический мутант.

Похоже, между нами пробежала искорка настоящего взаимопонимания, поскольку Алисса явно хочет рассказать свою историю, связанную с Зейком (у каждого в нашей школе была своя байка про Зейка), но тут ее внимание отвлекает нечто, происходящее на экране стоящего в гостиной телевизора. Программа новостей.

Показывают кадры столкновений полиции с разъяренными толпами на улицах в центре Лос-Анджелеса, и ведущий – один, а ведь они обычно работают парой, – говорит:

– В целях предосторожности жителям рекомендовано не выходить из дома и сохранять спокойствие.

Но на фоне слов ведущего, который пытается утихомирить зрителей, контрастом к его словам внизу экрана бежит строка: «Южные районы штата официально объявлены зоной катастрофы».

И здесь телевизор вырубается. Это Гарретт, он его выключил. А пульт управления спрятал, чтобы ни я, ни его сестра не смогли его вновь включить.

– Я не хочу на это смотреть, – говорит Гарретт. – Они делают все, чтобы у нас крыша поехала.

– Они говорят, чтобы мы сохраняли спокойствие, – напоминает Алисса.

– Ну да, именно это говорили людям на «Титанике», когда уже было известно, что он идет ко дну.

Гарретт прав. С точки зрения властей, менее хлопотно иметь дело с людьми, умирающими спокойно, чем с теми, кто яростно дерется за свою жизнь.

Мы застыли в наступившем неловком молчании, но тут Алисса встает перед Гарреттом на одно колено.

– Все будет хорошо, – говорит она, правда, не вполне уверенным голосом. – Сейчас слишком темно, чтобы что-то делать. Но если до утра не вернутся, я поеду и найду их.

Когда я слышу эти слова и вижу выражение лица Алиссы, что-то странное овладевает мною – некая внутренняя, непонятная сила. То же самое я чувствовал, когда выстрелил в грудь Малески и спас ему жизнь. Это ощущение того, что ты знаешь, что делать, и сделаешь это, независимо от обстоятельств.

– Поедем вместе, – говорю я ей. – А сегодня я останусь у вас, чтобы вам было не страшно.

Алисса, усмехнувшись, качает головой.

– Нет уж, – говорит она, – спасибо. Я думаю, таким образом ты хочешь набрать очки, но я – не хрупкая девица, нуждающаяся в защите.

Я чувствую, что начинаю злиться. Значит, так она про меня думает? Она была бы права, если бы дело происходило на прошлой неделе; но сегодня то, что она назвала «очками», меня совершенно не интересует.

– Послушай, – говорю я совершенно искренне, – я знаю, что я не лучший претендент на роль твоего друга, но сегодня чем больше народу, тем безопаснее. По улицам бродят люди, сходящие с ума от жажды, и произойти может все, что угодно. В дом могут вломиться; а может случиться еще что-нибудь и похуже. Если я останусь, мы будем дежурить по очереди, и ты сможешь поспать.

– Ты думаешь, мне удастся уснуть?

– Если ты собираешься завтра искать родителей, то да.

Алисса обдумывает то, что я сказал. Она колеблется, раздраженная тем фактом, что я прав, и она это понимает.

И тогда свет начинает мерцать. Мы замираем и задерживаем дыхание – как в случае, когда грозит неведомая опасность. А потом свет вырубается.

– О, черт! – стонет Гарретт. – Черт! Черт!

– Не пугайся, – говорит ему Алисса. – Такое уже было на днях. Сейчас опять загорится, вот увидишь.

Но свет не загорается, и в доме повисает настоящая, без дураков, тишина. Гудение холодильника, шелест кондиционера – все затихло. И наступившая тишина оказывается такой пугающей, такой жуткой!

Я чувствую, как кто-то хватает меня за руку. Это Гарретт. Оказывается, я ему ближе, чем Алисса. В этом урагане я – ближайший к нему порт.

Мы начинаем слышать голоса. Соседи перекликаются, пытаясь узнать друг у друга, какого черта вырубили свет и какого дьявола им теперь делать. То, что казалось сюрреалистическим кошмаром, обернулось явной и жесткой реальностью.

Постепенно глаза наши начали привыкать к неясному сумеречному свету, льющемуся из западных окон.

Я знаю, что нужно делать.

– Мне нужно уйти…

Но не успеваю я закончить фразу, как вмешивается Гарретт:

– Нет! Ты обещал остаться!

И, хотя Алисса ничего не говорит, она так же напугана отключением электричества, как и ее младший брат. Как, собственно, и я.

– Мне нужно уйти, – повторяю я. – Но только на минутку. Проверю, как там мои родители – и назад.

А потом подхожу к Алиссе – совсем близко. В наступившей темноте ее лица я не вижу, но это и лучше. Я говорю:

– Я знаю, ты сможешь о себе позаботиться сама, и я тебе здесь не нужен. Но даже если и так, со мной тебе будет лучше и легче пережить эту ночь.

– Хорошо, – говорит Алисса. – Я только хотела сказать… То есть ты не должен думать…

Я знаю, куда она ведет, и избавляю ее от необходимости говорить то, что у нее на уме.

– Алисса, – качаю я головой, – то, что я решил остаться здесь на ночь, ничего не значит. По крайней мере, для тебя. И не бери это в голову.

Она облегченно вздыхает.

– Спасибо, Келтон, – говорит она и добавляет: – Если это что-нибудь и значит, так только то, что тебя официально лишили титула «жуткого парня, живущего по соседству».

– Ты считала меня «жутким»?

Алисса пожимает плечами:

– Типа того.

Я стараюсь понять.

– Ну что ж, – говорю я наконец, – типа, так и было.

И ухожу, напомнив, чтобы они обязательно заперли за мной дверь.

Мой дом – настоящий маяк в кромешной темноте. Независимый от городской инфраструктуры, полностью самодостаточный. Мать спит на кушетке, отец, все еще в гараже, продолжает сварочные работы. Они и не знают, что в нашем районе вырубилось электричество. Но я не пристаю к ним с разговорами, потому что сказать мне нечего. Оставлю в своей комнате записку, что проведу ночь в доме Алиссы, чтобы помочь ей, пока не вернутся родители. Моей матери это понравится, потому что это лучше, чем резаться всю ночь в видеоигры с парнями, считающими, что дезодорант придуман для индейцев. Отцу мое отсутствие не понравится, но он вряд ли заявится, чтобы забрать меня домой. Конечно, поутру он непременно выскажется по этому поводу, но я как-нибудь выкручусь.

Кладу записку на подушку и, забравшись рукой под кровать, сразу нащупываю то, что мне нужно. Это черная металлическая коробка. Открываю ее, и во всей своей красе моему взору является серебристого цвета «Руджер» сорок пятого калибра. Наполняю патронами магазин, стараясь не поддаваться очарованию оружия – тем, как отражает свет лоснящийся серебристый ствол, цветом и тоном резко контрастирующий с черной матовой рукоятью, без остатка поглощающей свет…