Страница 2 из 23
Офицеры-воспитатели были предшественниками «офицеров нацистского руководства», введённых в 1943 году, которые стали главным инструментом политического контроля в Вермахте в течение последних 19 месяцев войны. Политическая обработка солдат в духе беспощадного нацизма, сопровождалась изнурительной физической и огневой подготовкой, ежедневными тренировками рукопашного боя.
Первоначальные впечатляющие победы немцев на Кавказе в 42-ом году, были, в том числе и результатом активного культивирования в частях Вермахта «немецкой стойкости» и «тевтонского духа».
Но даже массированная политподготовка не могла компенсировать негативный боевой опыт, приобретённый немецкими частями в негостеприимных степях и предгорьях Кавказа. Здесь моральные и физические качества германских солдат должны были пройти проверку огромными расстояниями, дикой жарой и пылью, а также жестокой нехваткой воды – колодцев на юге России было мало, и вода в них была почти не пригодна для питья. Выжженная степь, солончаки и крутые горы, по которым наступала группа армий «А», чтобы выполнить приказ фюрера о захвате нефтяных месторождений, даже физически отлично подготовленных солдат заставляли воевать на пределе их человеческих возможностей.
* * *
…Им сказочно повезло. «Сталинец» – паровоз 1-4-2 серии И.С., – который должен был отправиться в Сталинград, оказался цел, лишь по той простой причине, что накануне налёта немецких штурмовиков, был отогнан машинистами в ремонтное депо для планового осмотра.
В течение четырёх часов силами двух батальонов, под руководством опытных железнодорожников, были расчищены и налажены пути, подцеплены оставшиеся вагоны и, под покровом ночи, эшелон тронулся на юго-восток. Продвигались медленно, часто стояли из-за мелких ремонтных работ на «железке», контрольных пропускных постов, сверки документов, связи с начальством, чего-то ещё и ещё, но эти мелочи, казалось, не замечались измученными бойцами. В вагонах-теплушках, убийственно пропахших ядрёной махоркой, людским потом, кожей ремней-сапог, вяленой рыбой и оружейным маслом, – слышался богатырский храп сотен глоток, журчливо разливался по кружкам крутой кипяток и приглушённо текли доверительные разговоры…
Возле артиллерийских ящиков малиновые огоньки цигарок высвечивали лица:
– …я ж бил да бил их сук насмерть! И в рубцах и в складках рубах и, уф! – с чувством повизгивал голос Буренкова. – Источила – изжалила вша, спасу от неё нет поганой…Уснул тут былоче третьего дня на попоне в конюховке, ан они б…меня густо обсыпали, расползлись под рубахой огневой чесоткой – жуть! – беспокойно вздыхая, поскрёб дородное тело Буренков.
– Беда с тобой, Григорич! Уж больно сладкий, видать ты… – весело хахакнул Марат. Его песочно-зелёные рысьи глаза ёрзали по раскрасневшемуся лицу земляка. – С тоски чоли развёл, такую ядрёную вшу? И каждая, подиж ты с мой кулак, а, Григорич?
– О-ох, и гнус, ты Суфьяныч! – покачал головой Петро. – А тебя быд-то не кусают? Ты сам-то чоль из дерьма слеплен, земляк?
Смолившие самокрутки стрелки, гоготнули. А замкомвзвода старший сержант Нурмухамедов, с зелёными клейкими глазами, подъевший толстяка Буренкова на счёт вшей, выбил других из состояния сонного полузабытья; разговор, поднявшийся после этого, дал новые темы, которые, впрочем, как санки с горки, съезжались к одному – к Сталинграду. Встряхнулся и сам Суфияныч, дивясь самому себе, ощущая необычный прилив сил и богатый подбор ярких, язвительных слов, он разгорелся и, хороня под бесстрастной маской лица, прихлынувшее возбуждение, уже веско и зло втыкал ехидные вопросы:
– А ну, Григорич, брякни: как бушь крыть-бить фрица в Сталинграде? За страх, аль за совесть? Насмерть, как своих вшей? Ты только всех-то скопом не елдошь, дай хоть щепоть на развод гансам. Пущай тожить поскоблются суки, не одному тебе шелудивому быть.
– Охо-хо-о!
– Га-га-гаа!!
– Будя, Суфияныч! Опять, как слепень, звенишь над Петром. Гляди, похудеет Григорич…Хрен к нам фриц за «шпиком» в гости нагрянет.
– Аха-кха-аа..
– Гы-гы-гыы!
– Да тише вы, жеребцы! – в сердцах прикрикнул на них старшина Макарыч. – Не к добру ржёте. Тамось в Сталинграде, говорят немца понабилось больше, чем в Берлине, о как! Эх, вот так чакаешь под стук колёс, к чёрту в зубы и не знаешь, чойт наперёд придёт – свадьба со звоном или гроб с музыкой. А вам бы всё…зубы скалить. Тьфу, срамота!
– А ты не боись, Макарыч. Не считай колбасников! Значит больше бить будем гадов. Даром. Что ли с нами батяня-комбат? Товарищ майор везучий, хоть и суров…Вон даве, подковал Зорю…
– Цыц, холера египетская! Язык без костей! Вижу, урожай мозгов в твоём котелке, Черёма, не велик. Не трепи имя комбата в суе! Надо он вас всех жеребцов подкуёт…Поотрывает, что у вас козлов с детства выросло. Цыц, сержант! Магомед Танкаич с первого дня на передовой. Вы не знаете, я знаю…Он – сокол третью роту похоронил…Сменил на вас – живых, как бы стары сапоги на новы. И всегда впередах! Спины немцу ни разу не показал. Он, сынки, дай Боже каждому…повидал. Так-то вот! А вы: «гы-гы, да гы-гы»…Отбой, мать вашу! Дайте, братцам поспать. Чтоб больше не слыхал вас!
* * *
…Вагон хоть и жёсткий – скотину перевозить, без пассажирских удобств, так сказать…Но мерно покачивает, как в гамаке, перестук колёс убаюкивающе сонлив; от тусклого подслеповатого фонаря до половины трёхъярусных лежаков желтая «хворая» вязь света. Но будь ты неладен, сопля пузырём! Как таки славно и хорошо, хоть не надолго вытянуться во весь рост и лежать разутым, дав волю ногам, две недели парившимся в сапогах, пусть ненадолго, но не чувствовать за собой никаких обязанностей, знать, что жизни твоей, пусть иллюзорно, не грозит опасность и смерть ещё далека. Большинство солдат стали, как убитые. Так могут спать только совершенно вымотанные люди. Пали из пушек, они не услышат. Фронтовикам не нужны ни кровать, ни снотворное, чтобы крепко спать. Что тут добавишь? Жизнь на войне неделями, месяцами, годами кряду не является чем-то особенным, о чём нужно много и шумно болтать. Довольно не много фантазии, чтобы представить себе, как это было в реальности.
Но вот уж точно, на все сто! Это: что на войне, – ломаются, как картонный домик, решительно все стереотипы, привычки и неуклонно, хочешь ли ты того или нет, – происходит коренная переоценка ценностей. Человек, попавший на фронт, начинает ценить и радоваться тому, на что никогда не обратил бы внимание в нормальной, гражданской жизни. Спички, табак, печатное слово, горбушка чёрного, как земля хлеба, весточка от родных, катушка ниток, моток просмоленной дратвы, сапожная игла, питьевая вода во фляжке, газетная селитрованная бумага для самокруток, вата-бинты и прочие мелочи, мимо которых в мирное время – прошёл – не заметил, – на фронте становятся подчас пределом мечтаний!
А потому, солдаты в теплушках, естественно, наслаждались своим выпавшим отдыхом. Радовались мочалкам, мылу и щедрому Дону, который дал им возможность снова почувствовать себя людьми, и они словно заново родились, очистив себя и х/б от коросты грязи, опрелостей, струпьев и вшей.
Однако никто из них, ни отцы-командиры не имели понятия, насколько долгим будет сей отдых. Впрочем, на войне всегда хочется воспользоваться временными благами, прогоняя прочь чёрные мысли: что будет «потом» и «как долго»…О смерти, вообще, не принято распускать язык…Но если кто-то из «желторотых», необстрелянных и попробует завести эту тему, ему враз вложат ума те, кто уже посмотрел смерти в глаза, кто понюхал пороху и успел навсегда проститься со своими боевыми товарищами.
…Особенно приятно вслушиваться в разнобоистый говор колёс: ведь с каждым оборотом, с каждым рывком паровоза мечтается всё больше; слышатся и в такт стуку колёс легко читаются имена родных и друзей…И Магомед лежал, вслушиваясь в монотонный перестук, шевеля пальцами босых ног, всем сильным молодым телом радуясь свежему, только нынче надетому исподнему белью. Он испытывал такое благостное ощущение, будто скинул с себя грязное вретище и входил в иную жизнь незапятнанно- чистым.