Альбедо

— Простите, — рассеянно бросила через плечо и застыла, узнав осунувшееся лицо, и жесткие усики, и щуплую фигуру человека, сегодня побывавшего в ее доме.

— Аккуратнее, фрау, — ответил тот, придерживая мольберт и отводя в сторону занятую палитрой руку. — Сегодня скользко, поберегите себя.

Из-под низкого козырька блеснул заинтересованный птичий взгляд. Узнал или нет? Сердце бешено заколотилось. Марго быстро поднялась по ступенькам, боясь увидеть в толпе рябого, а еще хуже — Родиона. Протиснулась в узкий зев собора, и, все еще встревоженная, села с краю, в тени. Генрих обещал найти ее и подать знак, но Марго не хотела лишний раз привлекать к себе внимание — хватило и бала, и сплетен. Ей нужно только увидеть его, только разбить комковатую, все нарастающую тревогу в груди.

Она не слушала, что вещал его преосвященство: облаченный в алое, он был, как неопалимая купина, и слова, вплетенные в органные аккорды, звенели, как фальшивые монеты, не задерживались в голове и рассыпались по каменному полу. Марго видела, как справа от аналоя пустует балкончик, предназначенный для императорской семьи, и удивлялась этому. Да и не она одна: люди, сливаясь в молитвенном порыве, выдыхая в уплотняющийся воздух душное «Amen!», скользили напряженными взглядами по незанятой скамье, отчего на узкое лицо Дьюлы — да, Марго отчетливо видела это со своего места! — набегала тень недовольства. Он знал, отчего пустует балкончик, и начал мессу, не дожидаясь Спасителя, хорошо понимая, что не дождется.

Марго бросило в пот.

Отведя вуаль, промокнула лоб платком, и сразу поймала на себе заинтересованный взгляд какого-то господина. Марго отвернулась, но стало еще хуже — прямо по стене шел нарисованный Христос, и глаза у него были янтарные, в ладонях — пламя, а босые ноги изранены шипами терновника.

— …он родился, чтобы спасти нас, — гремел его преосвященство, — и умер за наши грехи! Так восславим же рождение…

Мальчики на хорах — белые, воздушные, как рождественские ангелочки, — чисто выводили псалмы. Последние ряды отзывались неясным ропотом, в котором Марго различала отдельное «…не пришел Спаситель», «…и кайзера нет», «…случилось что, не приведи Господи?», «случилось — так стало бы известно…».

Накатила душная тоска.

Марго тоскливо огляделась и подметила, как по задним рядам прошмыгнул темный силуэт — взмахнув руками, он бросил в толпу веер желтых бумажек, и те закружились, захлопали мотыльковыми крыльями, облетая на шляпки, плечи, на каменные статуи и пол. Марго подхватила одну, точно умирающую бабочку, развернула на сгибе — и сердце сковало морозом.

Во весь разворот чернела хорошо отпечатанная карикатура: Холь-птица рвала когтями Священную империю, и было у птицы три головы. Одна, лобастая, с узнаваемыми пышными бакенбардами, держала в зубах оторванный от страны кусок, подписанный «Турула». Другая — женская, украшенная звездами-диадемой, — глотала золотые монеты, высыпающиеся из худого мешка «Благотворительность». И третья — в офицерском шако и с орденом на шее, — изрыгала пламя, с одного края уже опалившее страну.

«Долой стервятников! — гласила крупная надпись, и чуть ниже вились буквы: — Смерть угнетателям, кровопийцам и лжецам! Объединяйся, недовольный народ! Да здравствует революция!»

И в самом углу — точно печать, — крест с загнутыми краями.

Марго машинально сложила листок. На задних рядах уже зарождался гул, еще не слышимый за грохотом органа, но все набирающий силу, и где-то за спинами — Марго различила совершенно точно! — мелькнул знакомый шарф и студенческая фуражка.

«Родион!» — хотела позвать она, но слова застряли в осушенном горле. И к лучшему: это уже не сатирические стишки на императорскую власть, это прямые призывы к восстанию! Это гораздо серьезнее, гораздо страшнее, здесь не поможет Генрих… да где он, черт его побери?!

Выронив листовку, Марго шумно поднялась. Задние ряды волновались, гудели растревоженным ульем, передние оборачивались в удивлении и недовольстве. Марго не стала ждать: подобрав платье, метнулась к выходу, проталкиваясь сквозь толпу, совершенно неприлично работая локтями и молясь про себя, чтобы обозналась, чтобы это был не Родион…

Шарф мелькнул слева, поплыл по лестнице вниз. Марго обогнал какой-то спешащий господин, обдав ее перегаром и луком, на серых щеках отчетливо темнели рябины.

Господи, помоги!

Страх заворочался ледяным комом, подстегивая вперед — не то в погоню за братом, не то подальше от этого места, где, казалось Марго, вот-вот произойдет что-то непоправимое, ужасное.

Она бежала, ломая каблучками хрусткую наледь. Кажется, кто-то окликнул ее. Кажется, кто-то попытался остановить:

— Фрау, туда нельзя!

Оцепление, спаянное из серых мундиров, рвалось на пунктир. У подножия лестницы уже не было ни мольберта, ни самого художника. Рябой смешался с толпой. Шарф Родиона в последний раз мелькнул где-то у чумной колонны. Марго остановилась с едва не выпрыгивающим из ребер сердцем, огляделась вокруг — на фонари, слепящие глаза, на убегающие в зимнюю тьму улочки, на черные шпили, — как вдруг со стороны собора пришел удар.

От него задрожала мостовая, качнулись гирлянды над головой и сразу же — одновременно с истошными криками, вспоровших воздух, точно стилетом, — оранжево осветились витражи.

— Родион! — в голос закричала Марго и, растворившись в страхе, побрела обратно к собору.

Ее обгоняла полиция, зеваки, какие-то господа с носилками.

Кричали люди:

— Бомба! Бомба!

Гудело алое пламя, вылизывая каменные лица святых.

Кто-то стонал — предсмертно, протяжно, на одной ноте.

Марго поскользнулась, не удержала равновесия и, плюхнувшись на мостовую, разрыдалась — не столько от боли, сколько от душевного надлома. Прижатая каблуком, трепыхалась мерзкая листовка: нарисованный огонь был как настоящий.

Особняк фон Штейгер.

Меньше, чем через два часа, в Авьене воцарилась тишина.

Это была не та рождественская тишина, наполненная умиротворением и покоем. Нет, тишина пульсировала, как нарыв, в ней вызревала буря, и Марго всей сутью ощущала: что-то грядет.

Блуждание по ночным улицам лишь на первый взгляд казалось бесцельным, но природное чутье вело Марго через Штубенфиртель, где в незрячих окнах университета не было ни огонька, потом на Бундесштрассе. Несколько раз Марго обгоняли гвардейцы: грохот подков и бряцанье сабель вызывали неясную тревогу. Петерплатц оцепили. В госпиталь везли пострадавших, в полицейский участок — подозреваемых, и каждый раз Марго чудилось, будто она снова видит вязаный шарф Родиона, и каждый раз ошибалась.

Его не было ни в университете, ни в участке, ни на оцепленном Петерсплатце, не было и дома.

Особняк барона угрюмо ждал, пустой и мертвый, как его хозяин. Марго не хватило духу вернуться в него: от мысли, что ей придется провести ночь в одиночестве, в окружении старых портретов и алхимических колб, делалось дурно.

Она замешкалась на пороге.

— Фрау фон Штейгер? — Вцепившись в дверную ручку, Марго обернулась на голос. — Простите, фрау, мне очень нужно с вами поговорить…

Опасение развеялось, едва баронесса различила меховую мантилью и дамскую шляпку с вызывающе пышным пером.

— Простите, — через силу улыбнулась Марго, — я давно не принимаю клиентов, так что не знаю, смогу ли помочь вашей беде.

— И я не знаю, — женщина остановилась у самой кромки светового круга, и сжала руки под муфтой. — Но речь идет о жизни Спасителя, — помедлила, от чего у Марго болезненно подскочило сердце, и добавила совсем тихо: — Генриха.

«Что с ним? — кольнула первой мыслью, а следом еще одной: — Где?..»

Ни одна не была высказана: язык приморозило к небу. Вместо слов Марго распахнула дверь и приглашающим жестом велела следовать за ней.

За вечер кабинет выстудило, рамы присыпало снежной пылью. Не раздеваясь, Марго запалила фитиль и подняла вуаль. Гостья последовала примеру: у нее оказалось красивое зрелое лицо и чувственные губы, напомаженные чуть гуще, чем принято в приличном обществе.