Монастырские

– Не знаю, товарищ Сталин.

Сталин засмеялся.

– Ну, брат… А я тебе сам скажу, что ты подумал. А подумал ты, что товарищ Сталин решил на съезд созвать детей вместо взрослых. Потому что товарищу Сталину всё возможно. Даже самая нелепая идея может быть осуществлена, если она от товарища Сталина. А? Жду реакцию.

– Простите, товарищ Сталин. Как скажете, так и будет, товарищ Сталин.

– Ладно, к делу. Надо этот съезд разбавить детскими выступлениями. Песни, стихи о Родине. Понял? Всё же это не простой съезд, а это съезд победителей. Строители социализма, революционеры, подпольщики, храбрые солдаты гражданской войны. Их надо угостить светлым, добрым, тем, что называется детство, радость, счастье. Всё это будет в глазах искренних, радостных октябрят, пионеров и комсомольцев. В них – наше будущее. Они на съезде и будут символизировать это будущее. Повторяю, именно в детях – наше будущее. Дети – как предвестники обновления. Обновление, обновленцы, вот что нужно всем нам и в партии, и во всей стране. Вот как, если ты ещё не забыл, в церкви пытались обновленцы живую струю впустить, вот так и нам надо. Но если в церкви дело это заглохло, то у нас всё впереди. И пусть именно дети станут прообразом этого всеобщего грядущего обновления. Мы засиделись в старом, мы обросли хламом. И делегаты должны уйти со съезда в уверенности, что у этих ребятишек, так счастливо певших на съезде свои счастливые песни, будет не менее счастливое будущее. И это должно всех обнадёживать. Вот так… – Сталин помолчал. – А ещё хорошо бы какую‑нибудь изюминку придумать… Чего молчишь? Жду вопроса.

– Какую изюминку, товарищ Сталин?

– Молодец, этот вопрос я и ждал. Что‑нибудь неординарное. Чтобы растрогало. Удивило. Расположило. Но обязательно – из ряда вон. Крайне неожиданно, крайне удивительно. Нестандартно. Понял? Успех мероприятия обеспечен при наличии в нём изюминки.

– Понял, товарищ Сталин. Но…

– Никаких «но». Иди, подумай, а потом мне доложишь. Если что дельное надумаешь, то сделаем твою изюминку прелюдией, поставим в самом начале, а детей уже вторым эшелоном. Мда, «эшелоном»… Да не перепутай. Сначала – встреча с попом, потом уже дела партийные. В таком вот порядке.

8. Встреча со Сталиным

У владыки Антония день выдался непростой. Приехали гости.

Встреча получилась тёплой и дружественной. Владыка был растроган. Давно он вот так не вспоминал молодость в дружеском кругу за горячим чаем. Антон сидел рядом с крёстным и смотрел на Сталина. Вождь улыбался хитро, как казалось мальчику. Когда Сталин погладил Антона по голове, тот замер и перестал дышать. Ему стало страшно, но лишь на секунду, в отличие от секретаря обкома: Пономарёв Валерий Витальевич был так ошеломлён и напуган этой встречей со Сталиным, что не мог говорить. «Расстреляют меня, как пить дать, расстреляют», – только об этом и думал он. А когда Сталин спросил его имя, Пономарёв ощутил сердцебиение. «Или я сейчас умру, или чуть позже, но уже не своей смертью», – думал он. «Всё. Конец мне, как нежелательному свидетелю. И дёрнул меня чёрт сюда поехать», – он корил себя за малодушие, страх не исчезал.

– Пономарёв Валерий Витальевич? – повторил как‑то нараспев Сталин. – Ну‑ну. А что же ты, товарищ, по монахам ездишь? В Бога веруешь?

Владыка Антоний улыбнулся, взглянув на бледного Валерия Витальевича. Он понял мысли и чувства этого несчастного человека и жестом показал, чтобы тот ничего не говорил. Он сам рассказал Сталину то, что час назад секретарь обкома излагал ему в отношении своего отца.

– Поблагодарить он приехал. Хотел через меня передать вам, товарищ Сталин, горячие слова благодарности за то, что вы своим личным участием способствовали сохранению жизни его отца – матроса с броненосца «Святой Пантелеимон». Приговорён был вскоре после революции к расстрелу на территории Крымского полуострова.

– Ну что же. Благодарное сердце – это хорошее качество. За твою сердечную благодарность, товарищ Пономарёв, я тебя запомню. Но только вот что же ты благодарить приехал аж спустя много лет? Или лучше поздно, чем никогда? Да что же ты такой бледный. Ну? Того гляди, в обморок шлёпнешься, как барышня.

У Валерия Павловича тряслись руки, его бил озноб. Он хотел сказать что‑то обычное в таких случаях, партийное, вежливое, открыл рот, и вдруг, неожиданно для себя, забормотал, как он потом рассказывал жене, «несусветные глупости»:

– Не велите казнить… велите миловать.

Он похолодел от ужаса. «Вот каким может быть человек в минуты трусости! Вот что бывает в минуты страха! А что же тогда говорить, если пытать начнут», – замелькали мысли в голове Валерия Павловича. Ноги его подломились, и он повалился на колени, лбом в пол. И застыл, не помня себя.

Сталин коротко засмеялся. Похлопал коммуниста по спине.

– Да ты забыл ещё назвать меня «царём‑батюшкой».

Сталин перевёл взгляд на деда Игнатия, оглядел детей. Спросил у владыки:

– Ну, хорошо. А эти люди – кто такие?

– Этот, – отец Антоний кивнул на деда Игнатия, – мой давний друг, когда‑то вместе проходили послушания в Лавре. Монах. Но вынужден скрывать свой монашеский чин. Время такое.

– Я ценю твою откровенность, владыка. Ты всегда меня этим радовал. Говоришь без оглядки на время и на авторитеты. В тебе сказывается отважный грузинский дух, вижу в тебе и благородство княжеского рода. А дети?

– Вот этот мальчик – мой крестник, зовут его Антон, с ним его брат Игорь, когда‑то общались тесно с его семьёй в Крыму, в Топловском монастыре под Феодосией. А когда власть приказала мне покинуть полуостров, взял их с собой, голод тогда был в Крыму. Девочку зовут Ира, односельчанка.

Сталин задумался, разглядывая детей, остановил взгляд на Антоне. И вдруг спросил:

– Антон, а ты стихи умеешь читать?

– Умею, – сказал Антон.

– А ну‑ка… Прочти из твоих любимых что‑нибудь.

– А можно, я спою?

– Конечно.

Антон вышел из‑за стола. Голос у Антона звонкий, поёт он красиво. К ним в дом соседи приходили слушать, как Антон петь умеет. От промелькнувшего воспоминания в глазах Антона стало горячо, влажно, сердце стукнуло под горло

Над полем птица вьётся низко,

в очах её – печаль и боль.

И к горлу слёзы – близко‑близко,

меня ты, смертушка, не тронь.

Меня ты, бледная, не мучай,

я молод, свеж, я жить хочу,

но в поле ветер жарче, круче,

то пули жгут в глазах слезу.

Вставайте, молодцы лихие,

молитесь Богу, час настал,

сегодня мы идём в дорогу,

на смертный      бой нас Бог призвал.

Мы будем биться за Отчизну,

За веру в Бога, за царя,

И станет тихо в поле чистом,

В земле сырой спят сыновья.

Сталин поднялся, подошёл к Антону, положил ему на плечо руку.

– Сынок. Кто тебя научил такой песне?

– Моя мама.

– А маму твою кто научил такой песне?

– А она сама. У меня мама очень любила сама песни придумывать. И петь их любила. Она по ночам, когда все уснут, сочиняла. Молилась много, и песни сочиняла.

– А где же твоя мама, сынок?

– Убили её.

– Кто?

– Коммунисты.

– За что?

– За то, что в Бога верила.

– У нас всех убили – и папку, и брата новорождённого, и сестёр! И всё – из‑за Бога! – сказал из‑за стола Игорь и замолчал.

Испугался. Подумал, что напрасно заговорил без разрешения.

Сталин ходил по келье, молчал. Взглянул на Антона:

– У нас скоро будет большой съезд. Споёшь перед съездом эту песню?

– Спою.

– Вот и хорошо. Молодец, Антон.

– У неё, – Антон показал на Иру, – коммунисты тоже всех расстреляли. Она, как и мы с Игорем, сиротой осталась.

– Вот что, дети. Заберу вас с собой в Москву. Будете ходить в школу, получите образование, помогу вам и с жильём… А ты, монах странствующий, может, тоже в Москву хочешь?

– Спаси вас Бог, товарищ Сталин. Я с вашего позволения здесь останусь. Буду возле владыки Антония век доживать да Богу молиться.