Монастырские

Голова исчезла. В окне стало видно, как собираются за изгородью сельчане, гомонят, посматривают во двор Монастырских.

Сегодня в селе ночь была беспокойной. Бригады ходили. Опустошали зажиточные семьи. Раскулачивали.

А Монастырским повезло, переговариваются соседи, уходят от Монастырских злодеи с пустыми руками, кормилицу‑корову, вот удивительно, не тронули, и на подводу ничего не погрузили.

Выбежал на крыльцо Антон, стоит босой, рёбра под кожей ходят, трусы синие до колен. Отец выглянул, взглянул на сына, потрепал по голове, ушёл в избу.

– Эй, дядя, – зовёт Антон. – Ты что, забыл?

– А, да, – вернулся комиссар. – Я же тебе секрет сказать хотел.

Кивнул на крестик деревянный на груди мальчика:

– Не боишься носить?

– Нет.

– А я свой запрятал.

– Неужели и у тебя крест есть, неужели в Бога веришь? – спросил Антон.

– А куда деваться, ведь Бог есть, это и так понятно. Не было бы Бога, не было бы нас с тобой, и вообще ничего бы не было, ни планеты нашей. Ни этого солнца. Правда, я об этом никому не объявляю, да и крест, каюсь, не ношу. А мать‑старуха меня за это пилит.

– А что за секрет ты мне сказать хотел?

– Так вот этот самый. Что я тоже в Бога верую.

– Так ты, значит, тайный христианин, – Антон кивнул в знак понимания. – В древние века много было тайных христиан. Я тебя никому не выдам. Даже под страхом казни.

– Ты, парень, молодец… Да, вот что… Если корову придут забирать…

Комиссар достал из кожаной сумки блокнот, написал химическим карандашом: «Корову, а также и всё прочее из дома Монастырских – не изымать. Воронин».

Вырвал лист.

– Держи охранную грамоту.

3. Страшная ночь

Ночью по селу лаяли собаки, в окнах домов горели огни. В западной части, возле любимого детьми оврага и избушки слепого деда Игнатия, полыхал подожжённый крестьянами дом Петра Бояринова, одного из пяти членов колхозной партячейки. Ходили, уже давненько, слухи о нём, как о тайном осведомителе ОГПУ. «Сколько людей продал, сколько душ загубил», – судачил народ о Бояринове. А недавно кто‑то донёс в областной центр на местного «скомороха», гармониста‑частушечника Мальцова Ивана за его песенки: «Было жить на свете лучше нам при батюшке‑царе. Кто же нам грехи отпустит, храмы рушат, всё в огне»… «Чем меньше коммунистов будет на селе, тем больше будет хлеба везде по всей стране». За антисоветскую пропаганду Мальцова расстреляли. Вывели гармониста ночью, не дали одеться, и в этом самом овраге, под боком у Бояринова, и расстреляли. Без суда, без следствия.

Говорят, Слепец Игнатий, любитель ночных молитв на краю оврага, прятался в кустах и слышал, как пел перед смертью Мальцов: «О, Господь мой, Матерь Божья, я иду к вам навсегда, жизнь моя была негожей, но помилуйте меня!» Слышал Слепец, как ругались палачи, и всё стреляли и стреляли в гармониста, а тот пел и пел… «Смерть мне в радость, смерть – отрада, к Богу я теперь иду, ничего мне здесь не надо, только Бога я люблю! Но прошу Тебя, о Боже, не забудь детей моих, и жену‑вдову помилуй, вот о них Тебя прошу! Пусть всё будет у них сладко в этом горьком бытии, а когда придёт их время, с ними быть хочу в раю!»

Бояринов, как отметили в селе, глаза от людей прятал, на улицу в те дни не выходил, больным, вишь, сказался. Это он, гад, загубил Мальцова, решили мужики, это он осиротил девчушку с пацаньчиком. Матери с тех пор больше не пускали в овраг детвору, опустело любимое место для игр в войнушки.

И вот теперь метался Бояринов, причитала его родня перед горящей избой, а пожар не унять.

Не спали в ту ночь и в избе Монастырских. Да и как уснуть, если хозяина нет. Вечером, когда дети начали уже дремать и пел над окошком соловей, пришли к Николаю Поликарповичу хмурые, молчаливые дядьки, всё из местных, из бедняков, Коровин, Шестопалов, Криволапин и Брыдько. Дарья Андреевна задёрнула занавеску по центру хаты, затаилась на подушке. Молилась про себя. Антон тоже не мог спать. А мужики беседовали долго, звякали кружками, отец разливал самогонку. «По чуть‑чуть. А то дело провалим. Огурцы, хлеб, ешьте». – «Хорошо живёшь, Монастырский. Тебя тоже не мешало бы раскулачить». – «Вон, половина села в кулаках. Сейчас нараскулачиваешься».

Ушли, наконец. Дарья приподняла голову, тихо. Да, точно. Раскулачивать пошли. Горе. Жалко народ. Ребятишек малых оставят без молока, без хлеба, сколько людей пострадает. Беда.

– Дети, ну‑ка, лежите тихо. Видите, что в селе творится.

Детвора пошепталась, да и заснула. Антон лежит с открытыми глазами, слушает, как мать молится, прислушивается к ночным звукам. Ах, как сильно собаки лают, да как дружно, звонко. И коровы мычат, и лошади шумят. По всему селу трезвон. Что за ночь.

– Антон, ты почему не спишь?

– Мама, а я по бабушке с дедушкой соскучился. Съездим в гости?

– Съездим.

– А когда?

– Вот поспокойнее станет в селе, там и будет видно. Может, на Успение Божией Матери.

– А малыш скоро родится?

– Скоро, Антон.

– А когда?

– Бог даст, на Успение.

– Слава Богу.

– Да, Антон, слава Богу.

– Мама, а шумят как в селе, тебе страшно?

– Молиться будем, под покровом Матери Божьей не страшно.

– А как же люди, которые не молятся. Как они живут, страх ведь какой – без Божией помощи жить, без благодати.

– Да, это страшно, Антон. Вот и будем не только за нас, но и за тех людей молиться, чтобы Господь помог всем.

– Мама, давай вдвоём молиться.

– Давай, Антон.

Мальчик слезает с печи, встаёт рядом с мамой на коленки перед Божницей. У мамы лицо сосредоточенное, голова покрыта повойником. К молитве мама подходит особо тщательно. Чтобы мысли «не гуляли». И чтобы всё было подготовлено для молитвы, и порядок вокруг, и одежда опрятная. («А уж перед тем, как в церковь идти на Причастие, обязательно накануне выкупаться, в бане всю грязь с себя смыть».) И детей тому учит. Но они малы, им перед сном молитвы покороче – «Отче наш…» и «Богородице, радуйся…». А вот Антону, как старшему, можно и побольше. А он тому рад. Нет для него ничего слаще на свете, чем молитва. Да и как не любить разговор с живым Богом! А уж как нравится мальчику молиться вместе с мамой. Любит Антон такие мгновения. Мерцание лампадки перед иконами будто душу согревает. Взгляд Христа близкий, родной. Матерь Божия смотрит ласково. Повторяет Антон шёпотом вслед за мамой: «Господи, помилуй всех, кому сейчас плохо, помилуй всех, кто Тебя не знает, помилуй всех заблудших, озлобленных, кому некому помочь, кто страждет, жаждет, кто плачет, кто при смерти, кому угрожает опасность…»

В избе тихо‑тихо, слышно сонное дыхание Игоря, Кати и Маши на печи. Спят девочки, обнявшись, что‑то доброе им снится. Лица спокойные, радостные. Перед сном мама напоила детей парным молоком, дала по ломтю свежего хлеба. Щёчки зарделись, волосы русые разметались, хорошо как… Уютно, по‑доброму всё. Ах, мама, как нам хорошо жить, думает растроганно Антон. Игорь, Катя и Маша подрастают, а скоро ещё один малыш родится. И так у нас всё дружно. А ведь это Бог нам такую радость даёт. Это от Бога и дети, и хлеб, и молоко, и доброта, что в семье, и всё‑всё‑всё хорошее вокруг, это всё Он, Господь наш, Он хозяин, Он – самый главный на этом свете. А потом настанет время, когда и папа будет с нами молиться, думает Антон. Ведь папа добрый, хоть на словах Бога и ругает. А ведь иконы в доме не срывает, кресты носить не мешает. И мама этому вон как рада, говорит: «В папке нашем совесть не умерла». Да, он обязательно поймёт, как ошибался, раскается, попросит у Господа прощения, а Он, милостивый, конечно же, сразу и простит. Он любит нас, да и как не любить своих детей. Вот папа любит меня, я его сын, думает Антон. А у Бога все люди на Земле – его дети, Он им дал жизнь. И как Господу обидно, что дети знать Его не желают. Плачет Антон, ах, как жалко ему Бога, как обидно за Него, что не хотят те, кому Он дал эту землю, эту прекрасную жизнь, не желают познать своего Творца.