Рубедо

Генриху хотелось кричать. Бить ладонью о стол и кричать, что они превысили полномочия, что он регент, что плевать он хотел на древние, покрытые пылью законы, что пусть министры во главе с Дьюлой убираются к черту, иначе он раздавит каждого как гусеницу!

Генрих молчал, задыхаясь на мелководье и обтирая снова и снова проступающий пот. Окружившие его глыбы министров были одинаковы и глухи. От них несло плесенью и отжившими догмами. Вдали погромыхивал гром… а, может, били часы.

Перед грозой всегда неуютно и душно.

Генриху хотелось воды.

Немного воздуха и воды.

И морфия. Сильнее всего — морфия.

— Вы утомленно выглядите, ваше высочество, — в конце заседания сказал Дьюла. — Следите за самочувствием. А лучше обратитесь к Богу, — и, понизив голос, добавил: — Ко мне.

Прикосновение его сухих ладоней было как касание змеи. На безымянном пальце кроваво сверкал рубин. Генриху почудилось, что такую же каплю он видел у графа Рогге, но министр Эвиденцбюро давно ушел. Кабинет опустел. Снаружи о рамы плескалась вечерняя мгла.

Очередная неудача: как с госпиталем, как с ружьями, как со всем, что случалось в его нелепой жизни.

Генрих раз за разом пытался прикурить сигару, но искра тлела на кончике ногтя и не хотела разгораться. Как говорил Натан?

«Холь-частицы умирают, оглушенные ядом. Ты умираешь!»

Вздор! У Генриха в запасе целых семь лет. Но он, действительно, умрет, если как можно скорее не примет морфий — с последнего укола прошло одиннадцать часов. Одиннадцать! Можно ли выдержать больше?

От мысли, что выдержать придется, у Генриха холодела шея.

Сигара зажглась с пятой попытки. Хлопнула дверь кабинета, впуская чужой запах, силуэт, шуршание кожи о кожу. У турульского посла все та же ровная осанка, все тот же внимательный взгляд, чем-то похожий на взгляд Дьюлы — немудрено, раз они одной крови.

— Ваше высочество, — по-военному щелкнув каблуками, Медши с достоинством поклонился, макнув волосы в густую тень. Пламя свечей качнулось, Генрих тоже качнул головой — к горлу прыгнул кислый комок, и мозг запульсировал, щетинясь иголками мигрени.

— Рад, что вы откликнулись на мое приглашение, граф, — заговорил Генрих, стараясь быстрее перескочить через пустой официоз и перейти к сути. — И я благодарен вам за помощь и поддержку, которую вы оказываете мне в моих изысканиях.

— Я счастлив служить Спасителю, — Медши снова поклонился, коснувшись ладонью груди. — Мои старания есть результат вашей лояльности.

— А моя лояльность теперь зависит от ваших усилий, — натянуто улыбнулся Генрих, хотя улыбаться совсем не хотелось. — Мы, кажется, слегка повздорили в прошлый раз, но я не сержусь. Мне бы хотелось продолжить нашу дружбу.

— Как пожелает ваше высочество, — глаза Медши пуговично поблескивали, ощупывая взглядом массивные шкафы, книги, пресс-папье, бабочек под стеклянными колпаками. — Простите, если мои прошлые слова показались дерзкими. Но я лишь озабочен судьбой своей страны.

— Как я озабочен Империей, — глухо ответил Генрих, затягиваясь сигарой и надеясь, что тени и дым достаточно скрывают его неприлично-мокрое дергающееся лицо. — Понимаю. В Авьене сейчас неспокойно. Вы слышали об «аптечных погромах»? — он покачал головой, и в груди прыгнула, заскреблась морфиновая тоска. — Больницы закрывают, мой друг Бела. Изымают препараты, без которых создание ламмервайна невозможно.

— Я слышал, ваше высочество. И горюю вместе с вами.

— Нельзя останавливаться, когда мы так близко к разгадке. Нельзя отступить. Поэтому я хочу перенести лаборатории в Буду.

— Понимаю, к чему вы клоните, ваше высочество…

— Да, да. Как регент, я обязуюсь и дальше покровительствовать Туруле. Вы же взамен продолжите разработки на вашей земле, а иногда станете тайно переправлять в Авьен запрещенные здесь вещества, такие как цинк, мышьяк, сурьма… — Генрих прикрыл глаза и видел меж веками и глазными яблоками пульсирующие белые нити. Давай же! Скажи это! За этим ты позвал посла! Скажи вслух! — …морфий. Мы можем начать прямо завтра. Я позабочусь, чтобы все прошло гладко. И, разумеется, это только между нами.

Он перестал дышать, слушая, как мучительно громко колотится сердце.

Медши не отвечал.

В глубине дворца принялись бить часы, отмеряя очередной отрезок тоскливого ожидания.

Двенадцать часов!

Двенадцать с последней порции!

Генрих никогда не заходил так далеко.

Его стало знобить.

— Так что же? — нетерпеливо спросил он, разлепляя веки и с неприязнью отметив, что Медши слегка улыбается, словно поняв причину нетерпения.

— Я и турульский народ готов служить вам, ваше высочество, — ответил посол. — Но, к несчастью, мы тоже подчиняемся авьенским законам. Ни я, ни мои друзья-офицеры ничего не смогут сделать для вас, пока Турула не является независимым государством, а вы не…

«Император, — мысленно закончил Генрих, и покачнулся, услышав из-за портьер: — Слава императору Генриху! Авьен будет стоять вечно!»

Дрожа, он загасил сигару и принялся подниматься, упираясь кулаками в столешницу.

— Я понял вас, граф. Вас и ваших подельников. Всех, кто толкает меня на предательство. Всех, кто желает воспользоваться мной! Я не позволю! — он стукнул кулаком о стол, из-под манжет тускло плеснули искры. — Никогда! Никогда! Никогда! Подлый изменник! Вон!

Теперь он кричал, перегнувшись через стол, пытаясь перекричать бой часов в глубине Ротбурга, оглушающую пульсацию сердца, собственную боль. И когда Медши, все так же невозмутимо поклонившись, покинул кабинет, Генрих упал в кресло, в бессилии скрипя зубами и почти не чувствуя, как на щеках прожигают дорожки злые слезы.

Он больше не выдержит.

Не выдержит давления послов и министров: его разотрут в кашу как куколку бражника!

Не выдержит тяжелых взглядов.

Шепотков.

Глупых законов.

Пустой борьбы.

Собственного бессилия.

Он не выдержит без дозы морфия!

Отвернув голову, Генрих впился зубами в собственный рукав и тихо застонал.

«Лауданум, — сказал в голове тусклый голос Натаниэля. — Это облегчит воздержание…»

Генрих с усилием поднялся. Часы только закончили бой, а казалось — прошел еще час. Мигрень пилила череп тупой ножовкой, под ребрами настывал лед.

Нужно найти лауданум. Найти лекарство. Тогда он снова сможет соображать. Тогда он придумает, как выкрутиться. Тогда он не будет столь беспомощно открыт стервятникам из кабинета министров!

Генрих выглянул из кабинета: в салонах никого, кроме гвардейцев. А эти истуканы исполнительны и молчаливы. Они — игрушечные солдатики из детства. Генрих скажет: огонь! И гвардейцы вскинут ружья. Скажет: умрите! И они лягут бездушными кусками олова.

«Турульские и авьенские офицеры готовы присягнуть своему Спасителю…»

Так говорил Медши.

Генрих обливался потом и прятал лицо в воротник, пытаясь не смотреть на пугающих его истуканов. Возможно, среди них есть предатель. Возможно, кто-то прямо сейчас готовит за его спиной государственный переворот.

«Подписывайте отречение, отец!»

Со стен молча, с укоризной смотрели портреты блистательных предков. В их руках была не только божественная сила, но и власть. А он…

«Ты наркоман, Харри, и теряешь власть даже над огнем».

Генрих ускорил шаг.

Думать о лекарстве. Надо думать о лекарстве. Где его могут хранить? У отца? Нет, успокоительные препараты не показаны паралитику. Тогда кому? Если не ему, Генриху, может, его родным? Жене? Вечно обеспокоенной матери?

Генрих свернул в женскую половину дворца.

Здесь было по-особому душно: дурманили запахи увядающих цветов, сильнее топили печи. На потолке — легкомысленная лепнина. Толстощекие ангелочки-путти усмехались со стен.

«Что смешного? — хотел сказать им Генрих, останавливаясь возле покоев императрицы. — Что вы видите смешного во мне? Я болен. Я раздавлен. Я не вынесу еще одного часа без морфия! Не вам осуждать меня!»