Рубедо

— В императорских сухопутных войсках сорок два пушечных артиллерийских полка, — говорил Генрих, балансируя на грани приличия и едва сдерживая рвущуюся наружу злость. — Большинство имеет на вооружении пушки устаревшего образца, и вы до сих пор добиваетесь увеличения их производства. Каковы же достоинства? Калибр? Вес? Назовите хотя бы одно!

— Ваше высочество, — сипел генерал, выпучив рыбьи глаза, — я должен спросить фельдфебеля…

— Позор! — сухо обрывал Генрих. — Дивизионные старшины знают о вооружении куда больше высших чинов? В таком случае, я буду ходатайствовать о повышении в чине. Не вас, господин генерал. Вам было бы полезно узнать, что в устаревших образцах отсутствуют компенсаторы отдачи. К тому же, все прогрессивные государства давно перешли на восьмимиллиметровую винтовку, и я настаиваю на перевооружении. А еще…

«…униформа, — писал Генрих кайзеру, болезненно хмурясь, когда грохот вагонных колес особенно сильно отзывался в висках. — Обычная шинель шьется из довольно тонкого сукна, для зимнего времени используется пристегивающаяся подкладка. Однако, в высокогорных районах и в условиях низких температур такая подкладка не спасает…»

Он испытал это на себе. Когда инспектировал дивизии в Равийских горах и напрасно надвигал на нос жесткий козырек офицерского шако[16], спасаясь от мокрого снега и пронизывающего до костей ветра.

— Не простудились бы, ваше высочество, — с сочувствием говорил унтер-офицер, щуря покрасневшие глаза. Усы, оледеневшие на ветру, походили на заостренные сосульки.

— Меня не берет простуда, — отвечал Генрих, с трудом улыбаясь одеревеневшими губами. — А в вашей дивизии добрая половина солдат обязательно с насморком. Нехорошо.

— Служба такая. Да мы не жалуемся.

— И напрасно. Армия должна быть в полной боевой готовности. Где медики? Почему не поставляют лекарства?

— Куда поставлять, если такая круговерть? — унтер-офицер обводил рукой шевелящуюся белесую мглу, горные кряжи, теряющиеся в низко надвинутых снеговых тучах, молчаливую щетину леса. — У нас тут свое лекарство. Не побрезгуйте, ваше высочество, чем богаты…

И протягивал Генриху походную флягу, из которой остро тянуло шнапсом.

«…и потому, — продолжал писать он, — я считаю необходимым изготавливать форму из плотной шерстяной ткани, как это делают в Славии…»

И сразу же перевел взгляд на медальон, лежавший подле: в раскрытой чашечке, будто в ракушке, свернулся темный локон.

Шелковистый, все еще теплый, будто только что срезанный Маргаритой. И пахнущий Маргаритой — уютно и пряно.

Генрих поймал собственное отражение в потемневшем окне, устыдился мечтательной улыбки и поспешил дописать письмо:

«…офицерскому составу велено пройти переобучение по топографии. Не сдавшие экзамен будут понижены в чине. Меж тем, я прибываю в Каптол, где ожидаю первую партию галларских винтовок. О полевых испытаниях доложу позднее. С совершенным почтением, Генрих».

Он всегда подписывался именем, и никогда не добавлял — «ваш сын».

Число. Сургучная печать с фамильным гербом. Такая же — надколотая, — на вскрытом письме от императрицы. Втором письме со времени ее отъезда.

«Мой милый мальчик! — скользил Генрих по круглым, с завитками, буквам. — Вдали от дома я тоскую по тебе. На острова пришла зима: здесь чаще случаются грозы, и море стало беспокойнее, но на солнце все еще невозможно находиться без зонтика, и по утрам так невыносимо кричат чайки, что я заработала мигрень. Здоров ли ты, дорогой? В пути о тебе некому позаботиться. Следи, чтобы не промокали ноги, и непременно носи шляпу: в горах бывает холодно. Я все еще поражена решением Карла Фридриха отправить тебя совершенно одного так далеко от Авьена! Уж если и путешествовать — то только со мной. Ах, видел бы ты эти насыщенные закаты! А здешние пирожные тают во рту. Я привезу гостинцев тебе и маленькой Эржбет к Рождеству. Не забывай носить перчатки и кутать шею. Твоя любящая мать, Мария Стефания».

За темным окном уже не видно деревьев — только его, Генриха, отражение. Осунувшееся и будто бы повзрослевшее лицо, залиловевшие подглазья, настороженный взгляд.

Нужно ли писать матушке, как в его руках однажды едва не разорвался снаряд? О том, как по вине артиллерийского офицера ориентирование на местности закончилось блужданием в лесу и обморожением щек? О бесконечной усталости и бессоннице, спасением от которых был только морфий? Пожалуй, ничего из этого. И Генрих писал лаконично и просто:

«Дорогая матушка, я счастлив получить от Вас весточку. С гордостью и усердием выполняю поручения, возложенные на меня, а потому рассчитываю, что и Вы станете гордиться той пользой, которую я принесу армии и Авьену. Не беспокойтесь о моем здоровье, но берегите свое. Целую Вас крепко и надеюсь на скорую встречу… — на этот раз добавил: — Ваш сын».

И снова — капля сургуча, как загустевшая кровь.

О чем же писать Маргарите?

Задумался, рассматривая локон — блестящий, волосок к волоску. В нем, казалось, мерцала неукротимая искра ее жизнелюбия. Любые слова казались пустыми и глупыми, любой ответ мог скомпрометировать ее, мог быть перехвачен и обнародован. И потому, сцепив до хруста зубы, Генрих писал не ей — жене:

«Моя маленькая Виви, простите мои редкие письма. Я ежедневно обременен государственными делами, и с прискорбием сообщаю, что мое путешествие продлится до Рождества. Пусть слуги будут снисходительны к Вам. Учите авьенский и знайте, что я суровый экзаменатор. Целую ручку, Ваш вечно занятый Коко».

Вагон подбросило. С наконечника пера сорвалась чернильная клякса.

— Дьявол! — досадливо воскликнул Генрих и сморщился от пронзившей висок боли.

В приоткрывшуюся дверь вагона тотчас просунулась вихрастая голова.

— Ваше высочество? — произнесла голова голосом адъютанта. — Мне показалось, вы позвали…

— Вовремя, Андраш, — отозвался Генрих, в который раз гадая, откуда у этого расторопного девятнадцатилетнего турульца способность читать мысли командира и появляться в нужный момент. — Скоро ли прибытие?

— Завтра в два пополудни, ваше высочество, — с готовностью ответил адъютант и протиснулся весь — румяный и долговязый, с серебряным подносом в руках. — Не угодно ли теперь отдохнуть? Я принес вам кофе.

— Благодарю, поставьте сюда, я уже закончил, — сложив последнее письмо, Генрих запечатал и его, после чего передал адъютанту стопку. — По прибытию сразу же передайте с нарочным. И разбудите в восемь, я должен подготовить речь. В прошлый раз я оценил вашу любезность и труд, но поверьте, моя образованность позволяет мне самому составить обращение.

Уши адъютанта заалели и он, отведя взгляд, пробормотал:

— А говорят, будто костальерскому принцу речь составляют секретари, и после он зачитывает ее по бумажке, которую прячет в манжете.

— Как вы легковерны! — воскликнул Генрих, не скрывая улыбки и поглядывая на медальон, по ободку которого текли серебряные блики.

Четвертый месяц разлуки. Возможно ли выдержать больше?

— Постойте, Андраш, — повинуясь порыву, он схватил новый листок. — Еще одно…

Макнул перо в чернильницу — поспешно, точно боялся растерять нужные слова, — и быстро вывел одну лишь фразу: «Как мне обходиться без тебя?..»

Сложил вчетверо, запечатал, даже не посчитав нужным оттискивать герб.

— Моему камердинеру Томашу лично в руки. Он знает, кому передать. Теперь свободны.

— Так точно, ваше высочество. Благодарю, ваше высочество. Покойной вам ночи.

Андраш бережно спрятал письма — не выспрашивая, никоим образом не проявляя любопытства, — и исчез так же быстро, как появился.

Генрих прикрыл глаза и с облегчением откинулся на мягкую спинку сиденья. За окном навстречу составу неслись колючие снежинки.

Каптол, седьмая дивизия.

16

Военный головной убор цилиндрической формы с плоским верхом.