Рубедо

Генрих сидел окаменевший.

Тела грузили в гробы.

В одном — лаковом, заказанном у лучшего гробовщика, — под авьенским флагом лежал Томаш.

— От удара по голове он потерял сознание, и потому не смог выбраться из огня, — сказал медик.

Генрих молчал, уставив в пустоту оловянный взгляд.

Верный, терпеливый, любящий кронпринца как собственного сына, никогда не бранящий и не перечащий ему, поддерживающий, когда плохо, никогда не жалующийся на ожоги…

…вот он — еще молодцеватый, с густыми темными бакенбардами, — сажает Генриха на деревянную лошадку, и Генрих восторженно машет выструганной сабелькой, еще не зная, что вскоре его жизнь изменится навсегда…

…вот Генрих мечется в бреду, роняя на простыню горячие искры, и Томаш обтирает его влажным полотенцем и подносит горячий настой, его глаза взволнованны и влажны…

…вот собирает Генриха на первый в его жизни парад. «Нет, нет, ваше высочество, — ласково говорит он, — поберегите ручки, а я уж сам». И поправляет кронпринцу парадную фуражку…

…вот прячет первые статьи Генриха под сюртуком и передает их редактору, а после аккуратно переписывает надиктованные Генрихом описания бабочек и мотыльков…

«Я долгие годы служил вам, ваше высочество. За что же меня отстранять?».

— Думал, он переживет меня, — сказал Генрих, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Простите, ваше высочество?

— Я говорю: пусть похоронят с почестями. Над гробом трижды дать залп. Семье пожизненное содержание.

Руки Генриха дрожали, подписывая указ — очередная сделка с совестью. И радость от открытия ламмервайна тускнеет: не воскресит из мертвых.

Меж тем, над лесом множились раскаленные вихри.

Подгоняемые огнем, к окраине Авьена выскакивали косули и лисы. Метались, затравленные, по каменным улицам, напарываясь грудью на пули патрульного. Птицы снимались с гнезд. Вслед им катился гудящий вал, куда ни посмотри — огненная стена. И брызги пламени перекидываются все неуемнее, быстрее, ближе.

— Согрешили мы! — сипел перед остатками паствы епископ Дьюла, перекрывая рыдания и вздохи. — Навлекли на себя грев Божий! Вот! Грядет его наказание! И кто устоит?!

Люди, захлебываясь рыданиями, падали на землю, бились лбом о брусчатку и выли, перекрывая вой надвигающейся смерти.

— Уберите их! — сквозь зубы, хмурясь от мигрени, небрежно бросил Генрих шеф-инспектору полиции. — Его преосвященство задержать до выяснения.

Тот выпучил глаза, но, не переспрашивая, отправился выполнять приказ.

Генрих прогарцевал на коне к окраинным баракам. Здесь тоже стоял плач и вой: перепуганные люди молились, взывали к Всевышнему, при виде Генриха протягивали сухие руки, прося:

— Спаситель! Не дай погибнуть! Просим!

Ревели чумазые дети.

Генрих кусал губы, выслушивая доклад начальника пожарной службы.

— Воды не достаточно. Людей не хватает.

— Сколько людей еще надо? — отрывисто спрашивал Генрих.

— Да сколько бы не было, брандспойтов тоже ограниченное количество, ваше высочество. Потушим в одном месте — огонь на новое перекидывается. Видите, как ветер разгулялся? Сушь такая стояла, что чиркни спичкой — все на воздух взлетит.

— Думайте.

— Можно было бы кромку грунтом засыпать и заградительные полосы выкопать.

— Так делайте. Людей дам.

— Уже добровольцы нашлись. Но дело не быстрое. Стена вон как идет! — пожарный махнул в сторону леса, и Генрих сощурил покрасневшие от слез и дыма глаза, вглядываясь в огненное зарево. — Но если не остановим сейчас, то завтра Авьен заполыхает.

Сумерки густели.

На Авьен спускалась ночь.

Грохоча колесами, подкатывали пожарные экипажи. Разматываясь до невероятной длины, из бочек тянулись шланги брандспойтов. Начальник кричал остервенело. Взмывали в воздух тугие струи, и пламя шипело, но скользило в сторону живой неутолимой силой.

Это напомнило Генриху, как он впервые совершенно случайно поджег дворцовый розарий. От испуга он оцепенел, и стоял посреди разливающегося огненного озера. Тогда на помощь ему пришел Томаш: набросив на голову сюртук, смело шагнул в огонь и вынес Генриха на руках. Розарий, в отличие от принца, спасти не удалось — пламя перекинулось на гравийные дорожки, жадно обгладывало живую изгородь и неслось навстречу дворцу. Тогда Томаш сказал Генриху:

— Видите, как быстро идет огонь? Водой мы не успеем потушить, а потому, ваше высочество, нижайше прошу вас сделать вот что…

Об этом Генрих никогда не рассказывал ни учителю Гюнтеру, ни матушке, ни тем более отцу. И уже не плакал, только молча подставлял лейб-медику обожженные ладони. Это была их с Томашем маленькая тайна: Генрих поджег принесенный камердинером хворост и вторая огненная волна, покатившись навстречу первой, схлестнулась с ней, и, загудев, опала. Остатки пламени Томаш потушил водой.

— Это называется «встречный пал», — услужливо объяснил камердинер.

И Генрих не заметил, как повторил сейчас это вслух.

— Ваше высочество? — отозвался начальник пожарной службы.

Генрих повернулся к нему и сказал:

— Зовите добровольцев. Всех, кого сможете найти. Огнем победим огонь…

В волнении Генрих покусывал губы. Страх бродил за грудной костью: а если не отзовутся? Никто не придет?

Народное брожение, обернувшееся огнем и смертью, наводило на невеселые размышления.

— Граждане Священной империи! Земляки! — сбивчиво говорил Генрих, заглядывая каждому в лицо, точно пытаясь запомнить всех, отозвавшихся на просьбу. — Беда идет! Вот она — рукой можно дотронуться! Не загубите город! Ведь он держится не на мне! На ваших плечах! В ваших ладонях участи дожидается! Не раз и не два мы выходили достойно из ниспосланных испытаний и возвращались окрепшие внутренне и внешне к делам нашего дорогого Отечества! Так всем миром противостоим пожарищу и сейчас!

Толпа волновались, одобрительно гудела — теперь не бунтующая, не заряженная разрушительной силой. Теперь они — пешие и конные, мужчины и женщины, гражданские и военные, — брали в руки пилы и топоры, и разом, под одобрительные возгласы и улюлюканья, принялась за дело.

Ночь звенела. Дрожала от голосов и треска падающих деревьев. Хрустел сухостой — им обкладывали верхушки. Просека ширилась и росла.

— Крепчает ветер, — говорил начальник пожарных, прикуривая папиросу.

Генриху тоже хотелось курить. Ладони сводило от зуда. Волнение распирало грудь, и этот внутренний огонь был ничем не тише того, бушующего снаружи. Что-то внутри него — наверное, те верткие холь-частицы, — в нетерпении бились о грудную клетку, зная, что вот-вот настанет их время.

Работа спорилась.

Гудел стихийный пожар.

Ночная тьма истончалась и розовела.

— Время зажигать, ваше высочество! — крикнул пожарный. — Не подведи!

Он знал, что не подведет.

Встряхнув ладони, Генрих позволил огню свободно потечь по жилам, и — пых! Две алых потока пламени выплеснули и слились в один.

Мгновенно занялся сухостой и подлесок.

— Ах-хх…! — прокатилось по рядам.

Кто-то отпрянул назад. Кто-то размашисто крестился, глядя, как встречный вал, все увеличиваясь, несется навстречу стихии.

— Спаси, Господи! — прошептал начальник пожарных.

Воздух стал горяч и сух — не вздохнуть! Под мундиром — целое море пота. Глаза воспалены.

Встречный пал очищал перед собой все пространство. Земля чернела, гудела, стонала под тяжестью огня. Тряслось над головой небо — багровое, изъеденное дымом. Там нет ни луны, ни звезд, ни восходящего солнца, лишь воют раскаленные смерчи.

— Это смерть! Смерть, смерть! Смерть идет за теми, кто посмел нарушить законы церкви! — донесся со стороны каркающий голос епископа.

Обернувшись, Генрих встретился с его фанатично блестящими глазами, его алая сутана трепыхалась на ветру, точно отдельные языки пламени, сжатые кулаки тряслись.

— Я же велел! — задыхаясь от недостатка кислорода и одновременно выискивая взглядом патрульных, в досаде прохрипел Генрих. — Не походите, ваше преосвященство! Опасно!