Рубедо

— С возвращением, ваше высочество, — тихо поприветствовал его герр Шульц.

— Вы получили мою телеграмму? — без обиняков сразу же осведомился Генрих.

— Так точно, ваше высочество. Более того: я не удивлен и говорил вам, что в Туруле так же замечены национал-социалисты. Вам следовало быть осторожнее.

Генрих молчал, угрюмо поглаживая стилет Марго — вещь, с которой он не расставался ни на минуту.

Конечно, герр Шульц прав: будь Генрих хотя б немного более осторожен, не пострадал бы Андраш.

Адъютанту было велено оставаться в госпитале до полного выздоровления. И, хотя Андраш не смел перечить распоряжению кронпринца, весь вид говорил, что он с этим не согласен.

Покушение послужило и толчком для Турульского парламента: утром следующего дня единогласно было вынесено решение принять поддержку Авьена как в отношении медицинской помощи, так и в отношении военной. Граф Медши выглядел взволнованным, что никогда ранее не наблюдалось за ним, и Генрих понимал, что это было вызвано опасением перед возможностью обвинения в государственной измене.

Эпидемия изменила все: до лучших времен отложены мечты о независимости, прежние заговорщики перераспределены в регионы, и вокруг Генриха сформировался надежный круг лояльных к нему людей. В конце концов, он все еще был Спасителем, и все еще был Эттингеном.

— С тех пор, как вашим указом закрыли рестораны и кабаки, ваше высочество, — продолжил герр Шульц, — о подпольщиках ни слуху, ни духу. Но я бы не советовал расслабляться. Полицейские разгоняют толпу с улицы — она идет в кафедральный собор.

Подтверждая его слова, в отдалении загудел колокол.

Генрих поморщился и с досадой заметил:

— Я все еще ищу рычаги воздействия на церковь. Его преосвященство считает, что они полностью автономны и независимы от государства. Будь я императором…

Он осекся, высказав мысль, которую можно было расценить как крамольную. Но к его облегчению герр Шульц просто спокойно ответил:

— Но вы Спаситель.

— И потому отчасти тоже подчиняюсь церкви, — Генрих погладил пальцем выпуклые крылья на рукояти стилета. — Я должен буду присутствовать на мессе.

— В таком случае, ваше высочество, советую удвоить охрану.

Генрих понимал это и сам. Туже натянув перчатки, сказал:

— Мне было бы спокойнее, если бы кроме гвардейцев там были и ваши люди, герр Шульц.

Тот вежливо склонил голову.

— Конечно, ваше высочество. Мои люди наблюдают за всем, что происходит в Авьене. Особое внимание уделяется прибывшим в столицу и фармацевтическим фабрикам.

— Похвально. Нам не нужны заезжие террористы и не нужны трагедии на производстве. Много ли пересекло границу?

— Не слишком, и все по делу, — герр Шульц перелистнул обтянутый кожей блокнот. — Дюжина галарских инженеров. Двадцать медиков по обмену опытом. Два промышленника из Костальерского королевства и один с невестой из Славии.

— Что кабинет министров?

— Претензий нет. Но, понимаете, что отследить четкое распределение всех средств невозможно…

Генрих дернул углом рта в недовольстве. Конечно, он понимал это. Конечно, не все будет гладко на деле, даже если было гладко на бумаге.

Но все это можно исправить — потом. Сейчас стояли более насущные вопросы.

— Что доктор Уэнрайт? — тихо спросил он.

— Плохо, — не стал лгать герр Шульц. — Сами увидите.

Весь остальной путь они молчали, и Генрих угрюмо следил, как за окном проплывает лес, опушенный зеленью, как с ветки на ветку перескакивают прыткие белки, а птицы, обрадованные теплыми апрельскими днями, выводят свои трели.

Все будет так — и после исчезновения людей. Когда vivum fluidum сотрет их с лица, природа вернет свое, и Acherontia Atropos — бражник Мертвая голова, — вернется в Авьенские леса как символ победы смерти над человечеством.

Генрих вздрогнул, когда фиакр загрохотал по мощеной дороге, минуя ворота замка Вайсескройц.

Здесь встретил его Томаш, взявший на себя заботу о Натаниэле. И хотя лицо старого камердинера было вышколенно строгим, по вспыхнувшим глазам Генрих понял, что тот чрезмерно рад его видеть.

— Отнеси мой саквояж наверх, — говорил Генрих, улыбаясь в отрощенные усы, к которым так и не привык, и позволяя Томашу себя раздеть. — Только не в ту комнату. Лучше в восточные покои.

В замке он чувствовал себя слегка неуютно — многие недели Вайсескройц стал для Генриха тюрьмой, и неприятные воспоминания, и так и не выветрившийся запах гари, и заново вставленные окна взамен разбитых, и зуд в руках заставляли Генриха быстрее разделаться с указаниями и, наконец, постучать в дверь гостевой комнаты в мезонине.

За дверью раздавались надсадные хрипы. Скрипели пружины, будто кто-то ворочался и никак не мог подняться с постели. Наконец, осипло сказал:

— Войди…те…

Здесь пахло лекарствами и кровью. Да, Генрих хорошо изучил этот запах! Он не спутал бы его ни с чем. И ни с кем не спутал бы человека, приподнявшегося на локте из-под скомканных одеял.

Натаниэль давно растерял свой загар и свою пышущую энергию: теперь это был исхудавший призрак с сальными космами и плохо выбритым лицом. Глаза тускло блестели из черных впадин, а пальцы, вцепившиеся в простыню, дрожали.

— Хар… ри…

Выдох окончился глухим кашлем, и Натаниэль принялся сплевывать в полотенце, которое сейчас же расцвело алыми каплями.

— Не… подходи…

Он с трудом подавил позывы, дергая кадыком и с мольбой глядя на Генриха из-под спутанных волос.

— Я не боюсь, — ответил Генрих и подошел к кровати.

Сердце заныло, когда он коснулся костлявого плеча. Натаниэль оскалил окровавленные зубы и прохрипел:

— Ты безрассуден. Я по-прежнему заразен, Харри…

— А я по-прежнему полыхаю огнем. Но ты никогда не боялся пожать мою руку.

Будто ожидая этих слов, Натаниэль ухватился за протянутую ладонь. Лицо его просветлело.

— Тебе… не идут усы, — сказал он.

Это заявление было столь неуместно, что Генрих рассмеялся.

— Я путешествую инкогнито сегодня, — сказал он. — Есть некоторые дела, которые нужно завершить до Пасхи.

— А! — ответил Натаниэль. — Который теперь месяц?

— Апрель.

— Мы будто поменялись местами, — ютландец обтер ладонью взмокший лоб. — Но ты выжил, Харри… а я… я умираю…

Он вновь закашлялся, согнувшись пополам и сплевывая сгустки прямо на пол.

Генрих сел рядом, обхватив Натаниэля за плечи и ждал, пока приступ не закончится.

— Ты не умрешь. Я не позволю. Ты получил послание?

— Да, — с нижней губы ютландца протянулась розовая ниточка слюны. — Но только поздно, Харри… я не смогу…

— Задумал сдаться? — Генрих отстранился. Грудь жгло огнем. Ладони покалывало, и в горле стоял горький комок. — Не ты ли говорил мне, Натан, что сдаваться нельзя? Не ты ли верил в наше дело, в меня, когда я сам ни во что не верил?! Разве не ты оказался почти у цели?!

— Почти… — эхом отозвался Натаниэль и поднял на Генриха несчастные глаза. — Но я почти не встаю с постели… ты видишь, Харри? — он отбросил одеяло, и Генрих заледенел, увидев, каким стал теперь его друг. — Я больше не ученый и даже почти не человек. Живой мертвец… который только ждет своего часа…

— Что надо сделать? — прошептал Генрих.

Воздух выходил из его рта с тонким свистом и болью, будто в легких пробило дыру. Натаниэль глядел непониманием, и Генрих повторил:

— Что нужно сделать, чтобы получить эликсир? Если ты не можешь, я сделаю это сам.

Губы ютландца раздвинулись и задрожали. Он сглотнул, дрогнув худым горлом, и хрипло переспросил:

— Ты сделаешь…?

— Я присутствовал при этом и раньше, — небрежно и быстро проговорил Генрих, словно опасаясь, что вся решительность испарится, как испаряется вода в тигле. Воспоминания некстати обожгли, сбили дыхание, но он продолжил: — В моих жилах течет огонь, а нем — основа для ламмервайна. Скажи мне, Натан. Прошу! Есть время до Пасхи, расскажи мне, и я сделаю это за тебя… для тебя!