Рубедо

— Которые, однако, избавили страну от эпидемии, — напомнил кайзер, сцепляя квадратные пальцы в замок. — И продолжают избавлять вот уже третий век. В отличие от вашей «науки», которая не принесла ничего, кроме пустых расходов.

— Авьен построился не за один год, — процитировал Генрих известную поговорку. — Дайте мне время.

— Как много?

Вопрос остался без ответа: Генрих и сам не знал. Сколько бы сил и средств он не вкладывал в алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и медицину, время играло против него и чем дальше, тем больше представлялось агрессивной и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока. Однажды этот поток подомнет Генриха под себя, и он вспыхнет изнутри, как факел.

— Поймите же наконец, — снова заговорил его величество, — если бы существовала возможность, я с радостью ухватился бы за нее. Но человек не в силах повлиять на законы бытия. Я только император, не Бог.

— Бог — я, — вымученно улыбнулся Генрих. — Но меня не спрашивали, хочу ли быть им.

— И, тем не менее, в этом ваше предназначение, — отозвался кайзер. — Но вы ведете жизнь, неподобающую статусу.

— Я только хочу познать ее во всех проявлениях. Узнать народ, ради которого мне предстоит погибнуть.

— Оборванцев и анархистов? Пьяниц и проституток?

— Они тоже мои подданные, — парировал Генрих. — Но, кроме них, ученых и художников, изобретателей и журналистов. Тех, кто трудится на благо Авьена и сопредельных земель, кто делает этот мир лучше, как бы ни хотелось Дьюле выставить их в невыгодном свете.

— Но почему-то арестовали вас не в компании художников, — кайзер дотронулся пальцем до собственного воротника, намекая на отлично видимый даже сквозь пудру кровоподтек на шее кронпринца, и горячая волна стыда поднялась и схлынула, оставив в пальцах противную дрожь.

«Это похмелье, — лихорадочно подумал Генрих. — Простое похмелье, а вовсе не нервы. Успокойся, золотой мальчик, и считай…»

Вдох. Выдох.

— Ваши шпионы прекрасно справляются, — вслух заметил он. — Они в курсе каждого моего шага.

— Еще раз повторяю, — с нажимом произнес кайзер, — все мои действия продиктованы беспокойством. Ваше рассеянное поведение тревожит не меньше, чем ваши… гмм… особенности.

— Это только следствие и ее причина. Мои «особенности» сделали из меня изгоя.

— Вы сами сделали из себя изгоя, Генрих. Я мечтал о достойном преемнике и опоре в старости, а получил…

— Кого? Чудовище?

— Заметьте, не я это сказал, — устало ответил его величество, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. — Мне каждый день докладывают о ваших перемещениях. Сходки анархистов. Кабаки. Дома терпимости. Курильни в портовых доках. Вы собираетесь взрослеть?

— Не раньше, чем вы признаете во мне взрослого, — сквозь зубы процедил Генрих и продолжил, все более распаляясь: — Говорите, я должен соответствовать статусу. Но когда в последний раз меня допускали до заседания кабинета министров? Или до военного смотра? Меня называют Спасителем, но жизненно важные вопросы решаются за моей спиной! Рабочие повально болеют чахоткой, которую уже прозвали «авьенской болезнью», но никто не собирается создавать условия для улучшения жизни малоимущих. Почему мои предложения не рассматриваются всерьез?

— Вы несправедливы, сударь, — голос кайзера стал на тон холоднее. — И желаете всего и сразу, но так не бывает. Доверие нужно заслужить. И я не допущу вас до власти, пока вы не поймете всю полноту ответственности, которую она налагает.

— Власти у меня нет, — усмехнулся Генрих, поглаживая зудящие руки. — И, как понимаю, никогда не будет.

— Все зависит только от вас. Ваше вольнодумие не просто тревожит, мой дорогой. Оно пугает. Взять хотя бы эти гнусные стишки, — его величество слегка поморщился, однозначно демонстрируя свою осведомленность и отношение к происшедшему. — Ваш приятель редактор оказался куда мудрее. Если бы он напечатал их, то «Эт-Уйшагу» грозило бы закрытие, а ему самому — арест. Я же со своей стороны, как кайзер и отец, пока еще смотрю на ваше ребячество сквозь пальцы, но не желаю, чтобы мой сын вместо того, чтобы поддерживать традиции рода, высмеивал семью и правительство.

— Традиции слишком закоснели. До ритуала еще долгие семь лет, а вспышки недовольств в Туруле и Равии происходят уже сегодня.

— Вспышки успешно подавлены.

— Но это не значит, что они не повторятся.

— Именно поэтому прошу вас оставить глупости и попойки с вашими друзьями-революционерами. Пора бы уже остепениться.

— О! Вижу, вы оседлали любимого конька! — Генрих закатил глаза.

— Да, я снова о женитьбе, — его величество грузно наклонился над столом, ловя ускользающий взгляд сына. — Не позорьте древний род Эттингенов. Ваша матушка поддерживает меня в желании увидеть вас женатым, обремененным семьей и детьми.

— Скорее, вам нужен наследник, не отмеченный Богом, — нервно усмехнулся Генрих и провел рукой по волосам: темным от рождения, но порыжевшим после того, как Господь коснулся их огненным перстом. Под пальцами рассыпались потрескивающие искры, и Генрих быстро сложил руки на груди.

— Хотите пересадить меня из одной клетки в другую?

— Я и без того предоставил вам достаточно свободы и времени, — сдержанно возразил кайзер. — Но вы использовали его нерационально. Теперь я настаиваю на женитьбе в ближайшие дни. В идеале — помолвка должна состояться на ваше двадцатипятилетие.

— Десять дней? — Генрих болезненно приподнял брови, зуд становился невыносим. — Вы даете мне десять дней на то, чтобы выбрать супругу?

— Я даю вам возможность самому выбрать супругу, — его величество акцентировал на слове «самому». — И если через неделю вы все еще не определитесь с выбором, сделаю это за вас.

— Польщен доверием, ваше величество, — Генрих склонил голову в ироническом поклоне. — И понимаю желание обзавестись здоровым потомством.

— Ни я, ни ваша матушка не просили Бога о такой судьбе для вас.

— Поэтому держите меня в золотой теплице, как чудодейственную травку, которую однажды срежут и перетрут в порошок?

— Не дерзите, мой мальчик! — кайзер выпрямился, глаза блеснули холодной сталью. — Я все еще могу наказать вас!

— Так сделайте это! — Генрих рывком поднялся с кресла, оно заскрипело ножками по натертому паркету. — Закройте меня в сумасшедшем доме! Оглушите морфием! Посадите на цепь! Вы доверяете кому угодно: шпикам, министрам, Дьюле — но только не мне! — теперь Генрих почти кричал. — Не собственному сыну!

— Сядьте!

Его величество тоже поднялся: монументальный, пожилой, но все еще крепкий, на голову ниже и Дьюлы, и сына — но всегда глядящий свысока.

— Нет, ваше величество! — Генрих отступил к дверям, весь дрожа от яростного возбуждения. — И давайте закончим этот разговор.

Кайзер остановился, словно раздумывая. Его голова с тяжелыми бакенбардами тряслась.

— Я только хотел спросить, — подбирая слова, медленно произнес он, — почему мы никогда не говорим, как нормальные люди, сын?

Лицо Генриха покривилось. Его стигматы горели, пылали внутренности и глаза. Мигрень вспарывала мозг хирургическим ножом, и Генрих подумал, что если он задержится здесь еще на пару минут, если не найдет способа успокоиться, то вспыхнет прямо сейчас.

— Не знаю, отец, — ответил он. — Вы — император Авьена, а я — сосуд для воли Господа. Разве кто-то из нас нормален?

Особняк графа фон Остхофф, Кройцштрассе.

— Мне нужно увидеть Спасителя.

Графиня Амалия фон Остхофф приоткрыла аккуратный ротик и убористо перекрестилась. Аристократически бледная, анемичная, в пеньюаре из полупрозрачного муслина, она олицетворяла идеал авьенских модниц: до сих пор пила уксус и толченый мел, чтобы сохранять идеально-белый цвет лица, смеялась негромко и рассыпчато, и в высшей степени овладела искусством падать в обмороки. Над чем Марго, обладая природной грубоватостью, приправленной цинизмом покойного мужа, отчасти посмеивалась, но и отчасти завидовала.