Я – прИступник

– Яченька, – с довольным видом забирает тарелку сокамерник и ставит ее на стол.

Я сижу, смотрю на него и думаю, как это кушать.

– Тебе особое приглашение надо?! – орет из окошка щекастый.

Я отвечаю, в надежде, что меня не покормят:

– У меня тарелки нету. И ложки.

– Иди сюда!

Я встаю с кровати, неохотно подступаю к окошку – оттуда мне протягивают тарелку с горячей кашей, от которой еще идет пар, и бросают в нее столовую ложку.

– Только помой потом и верни, – наказывает мне мужик, отдающий тарелку. – Понял?

– Понял.

– Все, начальник, – недовольным тоном говорит мой сокамерник. – Закрывай кормяк.

«Значит, кормяк. Вот, как называется это окошко», – подумал я и уселся за стол, бросая тарелку, от которой на руках у меня едва не остались ожоги.

– Это алюминиевая посуда, – вынимает одноглазый изо рта ложку. – Она очень легко нагревается.

– Я уже понял, – говорю ему, ухмыляясь.

Мужичок продолжает что-то жевать, хотя каша была очень жидкая, после чего переходит к суждениям исключительно философским.

– На самом деле, – проронил он с лицом задумчивым. – Подобной посуды уже почти нигде нет. Она – пережиток прошлого. Будущее за пластиком. На второй ходке я весь срок кушал из пластиковой посуды.

Я кивнул ему, размышляя о том, что пластиковая посуда и впрямь намного удобней. А потом вновь унесся в воспоминания. Я должен все изменить, должен все исправить. Но как? С тревогой, безразлично внимая речам собеседника, я от каши серой свой нос воротил. И так, и этак она не лезла в рот, а когда с трудом попадала, немедленно вырывалась наружу. В оконцове я съел пару ложек, остальное в сортире вытряхнул. Подошел к умывальнику, а там ни губки, ни средства моющего. Только мыло лежит какое-то непонятное, очень схожее с тем, что давали в цоколе «госнаркоконтроля», чтобы я отмывал чернила. Открыл водичку. Холодненькая. «Супер», – подумал я, протер остатки каши с тарелки пальцами, тоже самое выполнил с ложкой и поставил посуду на стол, ожидая, когда кормяк откроется снова. Но почему-то открылась дверь.

– Заходи, – раздается гнусавый голос.

В камеру зашагивает взрослый парень высокого роста. Тормозит на пороге, ждет, когда дверь закроется, а потом внезапно кричит:

– АУЕ!

– Жизнь ворам! – отвечает криком ему одноглазый.

– Вечной! – завершает перекрик парень и с улыбкой идет пожимать нам руки.

Я двигаюсь дальше, чтобы он мог присесть на кровать. Но тот продолжает стоять.

– Как звать тебя? – любопытствует мужичок. – Или прицеп какой есть?

– Мокрухой дразнят.

– А меня Женька Старый, – улыбается одноглазый. – За че заехал не спрашиваю.

– Еще бы, отец.

После приятного знакомства парень косится на меня. Мужичок это замечает.

– А это первоход, – отвечает он ему за меня. – По политической загремел. По тяжелой.

– Барыга что ли? – смотрит на меня парень глазами всепожирающими. – Торговал? Слезами материнскими наворачивал?!

– Нет. Только хранил, – отвечаю я.

– Че ты прихуяриваешь, а?! Я тебе щас всю кабину расколочу! Лезь на пальму!

От волнения я растерялся. Куда нужно лезть?

– На ветку залазь, говорю! И чтобы я вообще внизу тебя не видел!

Одноглазый дважды хлопает по матрасу на втором ярусе, подсказывая мне направление. Я спешно забираюсь наверх и с трудом выдыхаю страхи.

– К стене отвернись! – продолжает гневаться парень.

Я ложусь на голый матрас, толщиной со спичечный коробок и отворачиваюсь к стене. В мой адрес сыпятся комментарии. Мол, на тюрьме меня жестко нагрузят, жить я буду только на втором ярусе и слазить с него исключительно в туалет и покушать. Однако за столиком камерным про меня так же быстро забыли и обсуждать меня окончательно прекратили минут через двадцать. Я гневался изнутри. Но силы кончались. Я начал медленно засыпать под рассказы парня о том, что он служил в «ВДВ», что прыжков у него почти сотня, а за убийство ходка вторая. По первой он отсидел семерку. В Иркутске, что ли.

Свет, исходящий от лампы, что горела над дверью, стал заметно тусклее, а сон мой значительно ближе. Разговор, между сидящими внизу ребятами, подутих. Я в последний раз промотал кинопленку своих теплых мгновений с Настей и уснул так крепко, что глаза смог открыть не скоро. Даже очень не скоро…

«Захожу я однажды в камеру. Там урки. Человек десять. Один из них подходит и говорит таким жадным голосом:

– Вилкой в глаз или в жопу раз?

Я разворачиваюсь, начинаю лупить по двери руками и ногами, что было мочи. Урка кричит:

– Ты чего?

Я отвечаю, обернувшись в полоборота:

– Да что-то я среди вас ни одного одноглазого то не вижу!»

2. С головой в унитаз

Утро. Камера. ИВС. До изнеможения холодно, мерзко и одиноко. Я выглядываю сверху из-за матраса. Одноглазый снова лопает кашу, будто этот процесс у него и не прекращался. Парень спит, лежа на первом ярусе подо мною, свет вновь горит на полную мощность.

– Ты баланду будешь? – заметил одноглазый, что я проснулся. – А, барыгосик?

Я отвечаю ему положительно, слазаю, с горем пополам забираясь в свои кроссовки, хватаю тарелку, в которой уже лежит каша и начинаю есть стоя, боясь присесть.

– Думаешь, влезет больше? – с ехидной ухмылкой спрашивает у меня мужичок. – Вчера ты совсем ни хера не поел.

– Знаю. Просто кусок не лез в горло.

– Надо привыкать потихоньку. Этот нектар Богов тебе еще долго вкушать.

– Думаете, долго?

– Ну…лет десять, наверное. Я не знаю, какая там сейчас проходная.

И снова ком в горле. Ну зачем я только спросил?

– Да ты не мороси, – с напутствием произнес одноглазый. – Будешь гнать за срок – еще хуже сделаешь. Так что главное вовремя смириться с тем, что произошло. Что уже ничего не исправить.

Теперь всякий аппетит уж точно сошел на нет. Я поставил тарелку на стол чуть громче, чем надо, как мне показалось, и тут же взглянул на парня, обрастая невольным страхом. Тот перевернулся на другой бок, причмокнул дважды губами и сладенько засопел. Я выдохнул с облегчением.

– Ссышь? – усмехнулся опять одноглазый.

Я промолчал.

– Ну ссы, ссы, – продолжил он издеваться. – Статейка у тебя нездравая. Почетом уж точно пользоваться не будет. Так что крепись, парень.

Из-за спины раздался звонкий удар по металлу. Я повернулся. Это ударили по двери.

– Парейко? – прозвучала моя фамилия громогласно, с вопросительной интонацией.

Я подошел к двери.

– Парейко? – спросили повторно и я увидел в большом глазке человеческий глаз, отчего испугался немного, но тут же ответил:

– Я здесь. Что случилось?

– Собирайся. У тебя суд.

Я забегал глазами по камере. Одноглазый смотрел вопросительно.

– Хули ты заметался, че жид в НКВД. Чай дохлебывай и уебывай, – добавлял он с негодованием. – Посуду помыть не забудь.

Однако я не успел. Дверь открылась практически сразу после его бурной речи. Мужчина в форме попросил настоятельно пройти меня в сторону выхода. Я качнулся в сторону одноглазого неуверенно, но потом отступил обратно.

– Ты охуел, что ли?! – кричал одноглазый. – Посуду я за тебя мыть буду?!

Но я уже вышел из камеры. Дверь захлопнулась с ярым грохотом, и я больше его не слышал.

Дальше все было так: нас построили вдоль стены – меня, двух парней из соседних камер и девушку. Очевидно, они, как и я, спешили на судебное заседание. Нашу маленькую колонну двое ребят по форме быстро провели к выходу и загрузили в просторный автомобиль, с виду напоминающий грузовик. Кажется, он называется «АвтоЗак». Там уже находились люди в гражданской форме (другие задержанные), которые смотрели на нас глазами унылыми, никому не нужных и брошенных беспризорников.

– Сюда давай, – толкает меня в спину один в погонах, чтобы я лез в металлическую кабинку, видимо, специально предусмотренную для заключенных. – Ну, быстрее, блять, мы не в музее!