Страница 19 из 25
Глава 8
– О-о-ба-наа! Вот картина! Чих-пых меня в глаз…Не идёт, а пишет! – Казаков даже чутка привстал, что бы лучше разглядеть статную санитарку, быстро идущую впереди носилок. Ветер трепал на ней юбку, перебирал на белой шее мелкие пушистые завитки; под новой цигейковой ушанкой виден был тяжёлый шёлковый волос, схваченный чёрной атласной лентой. Ушитая гимнастёрка, стянутая в поясе армейским ремнём, не морщинясь, охватывала крутую спину, налитые плечи со старшинскими погонами и пышную, высокую грудь. Поднимаясь вместе с группой бойцов-санитаров в горку, она клонилась вперёд, ясно вылегала под гимнастёркой продольная ложбинка на спине.
Казаков известный в полку бабник, кобель-перехватчик, не отрываясь следил за нею; видел белёсые разводы слинялой подмышками от пота гимнастёрки, жадно провожал глазами каждое движение. Было видно: ему до крапивного зуда хотелось с нею познакомиться, заговорить, заглянуть в глаза.
– Что за диво! Почему не знаю? В рот меня чих-пых…Ишь ты и сапожки на ножках хромовые! Чья такая? Кто с ней цацкается?
– Хорош глазеть, шею свернёшь…Гляделки твои бесстыжие.
– Эт-то ещё почему? – Сергунок браво закрутил чёрный гусарский ус.
– Мой тебе совет Казак: сиди на жопе ровно. Тебе за неё вложат ума…
– И кто же? – дерзко глядя в глаза, усмехнулся Сергей.
– Зам по тылу, капитан Радченко. Это он привёз её недавно с правого берега. Жизня не тёплая остобыдла…Привык сытик с комфортом жить. Быт-то нам по домам к бабам не охота. Да уж, кому война, а кому мать родна. Он сволота и за Родину «воюет-то» с удобствами…
– Да уж, с «удобствами», – Сергунок до последнего обмасливал её взглядом. А та, будто чувствовала: покачивала своей прелестной грудью, как маятником, вызывающе подрагивая бёдрами, рысила в полевой лазарет, улыбаясь взводам поочередно, товарищам офицерам в отдельности. – «Вот, ведь, стерва…в бровь меня чих-пых…» – криво усмехнулся Казак.
– Даже не рыпайся, не твоя перина. Радченко стережёт её пуще глаза. Она вроде его ППШ. Он хоть и тыловая крыса и с животом, как тот ранец, зато с такими связями…– Суфьяныч закатил глаза. – Уф, спаси Аллах…Короче размажет, если что, дерьма от тебя не останется. Ферштейн, камерад?
– Учту. Данке шён за совет. Конь на четырёх ногах и то спотыкается. Но, как хоть звать – то её.
– Тамара.
– Ох, ты-ы…– Казак весело присвистнул это не про неё? Он сделал вид, будто у него в руках двухрядка и растянул меха:
Бежит по полю санитарка – звать Тамарка,
Давай. Тебя перевяжу…Сикусь-накусь-выкуси!
И в санитарную машину, ёксель-моксель, С собою рядом положу…
– Ну дела, – Серёга скрутил цигарку, пыхнул дымком, – у этого пузатого жука Радченко, поди, в каждом городе по такой королевне есть.
– Не дрейф…и тебе повезёт, – затягиваясь переданной цигаркой, успокоил Марат.
– Откуда? Везенье-то прикатит? В деревнях по три калеки осталось и те нарасхват.
– Вот и я за то! Наш брат теперь на вес золота! В почёте.
– Да уж. Только в нашем положении о юбках и мечтать. Во-он, какие тут у нас пейзажи: небо в огне, солдат в дерьме, земля в пепле. Здесь только влюбляться.
– Не скажи-и! – приподнятым голосом возразил Суфьяныч, прищурил рысьи глаза. – Третьего дня батяня-комбат отправил меня с бойцами на пристань груз встретить. Ну прибыли, значит…Вокруг жуть, чёрт ногу сломит…На пристани – хрен ночевал… над Волгой юнкерсы-мессеры коршунячьими стаями кружат. Вода кипит от их бомб, из-за стены воды другой берег не виден. Ну ждём, значит, укрылись получше, мало ли что…Груз больно ценный ждали!
– Ну и? – Казаков нетерпеливо ёрзнул задом на ящике.
– Вдруг слышим рядом, прикинь: в проломе за стеной, на этаж ниже – жизнь, кто-то стонет…Мы, понятно, метнулись на выручку, автоматы наперевес…Добежали, припали к щели и мгновенно опьянели от тепла. Помню, пахло жильём: углями, керосином, старым тряпьём, полушубками, войлоком. Наконец глаза привыкли к темноте, а там! Ба…твою мать в гарнизон!..– Суфьяныч звонко хлопнул в ладоши. – кровать здоровенная посреди подвала, с матрасами и подушками…Баба голая – ноги к потолку задраны, на ней мореман меж ляжек…в одном тельнике с голой жопой. Туда – сюда понужает, как паровой поршень…
– Вот это да-а! – восторженно гоготнул Сергунок. – чо?
– Тут передых у них случился. Видать, отстрелялся морской.
Мы притаились, зачем мешать песне? Слухаем – шёпот горячий.
– Кровать подлюка скрипит…весь берег услышит!
– Нехай завидуют. А, может, у нас военно-полевой роман, матросик?
– Цыц, дура, какой роман? Перепихнулись и хорош. Вся любовь и сиськи набок.
– Да ладно тарахтеть. Ой, ой ногу свело…Да погодь, ты матросик-барбосик, пуговка-сучка не расстёгивается!
– Тише ты, сирена! Ну, готова?
– Служу Советскому Союзу!
И тут они опять дали жару, только в шубу заворачивай… Он потом и говорит ей: так мол и так, благодарю за рвение. Молодец девка с понятием. Мужик без бабы, как солдат без винтовки.
Суфьяныч помолчал, добивая цигарку, бросил её под сапог.
– А потом они встали…срам прикрыть, значит…
– Хороша была девка? Корпусная? С дойками, как положено?
– Ну, ты кобель…
– Так как? – глаза Казака горели, рот был чуть приоткрыт, переполненный похотью пах напряжённо пульсировал.
– Баба, как баба? В полутьме молодой, свежей казалась. Знаешь, ведь? В темноте все кошки серые. Хотя помню, цвет лица был, как не живой…Шибко белый с румянами. И губы такие, ровно она, вот только свёклу ела, усёк?
– Шлюха, что ли? – Серёга вскинул подвижные чёрные брови.
– Точно так. Он ей банку тушёнки на стол поставил и треть буханки ржаного сверху.. Ещё спросил на последок:
Мужиков то много?
– Сегодня, ты первый.
– А вчера?
– Один старлей…и два солдатики прибегали. Жив будешь, приходи барбосик ещё. Спирт принеси. Соль, спички, хлеб. Я тут всегда, на посту. Ты – мне, я – тебе…Глядишь и выживем в этом аду!
– Нет, груз мы не получили. Фашист опять паром разбомбил. Одни бушлаты, как пельмени в кипящей воде.
Серёга Казаков хотел что-т ещё выяснить…Как вдруг патефонная игла, словно по живому, вжикнула по пластинке, песня оборвалась на полуслове…И следующую секунду по развалинам, по грудам кирпича и бетона, сквозь путанные сети колючей проволоки, над ржавыми обрубками противотанковых ежей из динамиков полетел громкий грассирующий голос на ломаном русском языке:
– Русиш залдатэн унд официрэн – сдавайтесь!
Вы окружены германский непобедимый армия. Ваше сопротивление бесполезно. Зачем проливай ненужный кровь? Будьте благоразумны! Немецкий командование гарантирует вам жизнь, медицинская помощь, горячий еда и добрый отношение.
Русиш залден, убивай свой фанатик-командирэн унд комиссарен! Бросай оружие – выходи. У вас есть 15 минут. Все, кто не выполнять приказ германский командование – будут уничтожены!
* * *
…Угрозы противника надрывно повторялись, как колдовское заклятие, но танкаевская линия обороны молчала. Никто не шелохнулся, не подал голоса.
«Спасибо, ребята. Баркалла, джигиты! Другого от вас и не ожидал, – комбат Танкаев мысленно говорил со своими бойцами и командирами. Следил за активностью врага, снова и снова цепко осматривал подозрительные места в поисках диверсантов-штурмовиков, хитронырых сапёров.
…нацелил бинокль в прогал заводской бетонной стены. Приблизил сплющенную танком пушку, сгоревшую самоходку с развороченным бортом. Задранной пятнистой кормой; возле неё припорошенные снегом бугрились трупы обгоревших немецких танкистов. Задержал взгляд на красно-бордовых, заветренных ошмётках мёртвого мяса…Рядом, точно из полыньи, торчало оледенелое выпуклое плечо с татуировкой немецкого орла Третьего Рейха, полуобнажённый, с выпученными глазами и ощеренным ртом череп, в который злобно вгрызались мокрые собачьи клыки. Одичалые псы умиравшего города, дышали паром, вываливали розовые, слюнявые языки, яро рычали. Майор видел их мускулистые с чёрными когтями лапы, сытые откормленные на человечине загривки. Косматый пёс, дыбя на хребте шерсть, упираясь крепкими лапами в грудь танкиста, сгрызал с его лица губы, жадно сглатывал нос, хрящеватые уши и задубелую мякоть щёк…Другой пёс, крутя мохнатой шеей, объедал руку, рвал с треском сине-розовые сухожилья. На запястье офицера желтели часы. Рука скакала и дёргалась, доводила пса до исступления. Тот был клыками по заиндевевшему лицу. Зубы мертвеца и собаки сталкивались, гремели. Казалось, они грызлись, и мертвец, защищаясь от зверя, лязгает и хрипит..