Страница 12 из 30
Оказавшись в числе немногих авторов, чьи имена вошли в нашу жизнь в их интимном, фамильярно-почтительном звучании: Михаил Афанасьевич, Борис Леонидович, Михаил Михайлович, Юрий Карлович Олеша, в то время мною не почитаемый, нашел в Сереже бескорыстного и бесстрашного адвоката. Ты мне скажи, могла бы ты написать: "Веселый вальс улетал с ветром - пропадал и не возвращался..." Или: "Женщина уронила толстую кошку. Кошка шлепнулась, как сырое тесто." А вот еще:"Цветочница уронила миску. Розы высыпались, как компот". - Думаю, что могла бы,- отвечаю я. - Неудачный прозаик застрелился своей метафорой. Метафора вошла в него, как курица в жаркое. - Пошло, но приемлемо, - рассудил Сережа, немного подумав, и тут же добавил. - Но не в отношении Олеши.
Король подпольного мира, наш университетский товарищ и виртуоз по добыванию денег, Толя Гейхман, пропивал свои заработки в том же Восточном. Имя Толика особенно полюбилось тогда еще не встречавшей его Норе Сергеевне, которая развлекала своих гостей, изображая, как Сережа, не застав меня дома, бросался с утра к телефону и, стоя в коммунальном коридоре в одной пижаме, говорил с поднятой к уху рукой:
- Койсмана, пожалуйста. Это Койсман? Вас беспокоит встревоженный Довлатов. У вас Аси случайно не было? Не расслышал... Вы хотите знать, когда? Ну, вчера вечером или, скажем, даже сейчас. - Нет? Очень жаль. А когда была? - На прошлой неделе? А-а-а. Ну, простите что так рано потревожил." Набирается новый номер. "Нельзя ли Гейхмана к телефону? Да, Толика. Нет дома? Где бы он мог сейчас быть? Не с Асей ли? Вы сказали, а-р-е-с-т-о-в-а-н? Да ничего срочного. Передайте ему, что один товарищ звонил. Хотел узнать, что задано по диамату. Да пустяки, не беспокойтесь. Всего вам доброго. Привет Толику.
В "Восточный ресторан" часто заглядывал знаменитый фарцовщик по имени Фред и кличке "Красный", которая красноречиво и точно отражала тот тип сильно пьющего человека с красным лицом, каковым он и являлся. Сережа поддерживал с ним таинственную связь, подробности которой не были включены в сборник его устных рассказов за исключением одной истории. Когда Сережа рассказывал что-нибудь смешное, он обычно сам хохотал, прикрыв по-детски кулаком рот, но хохотал он в процессе рассказывания, а не до того. А вот историю о "Красном" он принимался рассказывать несколько раз, уже было начинал, но срывался на хохот.
"На Невском образовалась толпа вокруг огромной овчарки, которую хозяин не спускал с поводка. Собака была столь велика, что все держались на безопасном расстоянии от нее, и никто не осмеливался пересечь черту. "Красный", который прогуливался с Сережей по Невскому, подошел узнать, что происходит, увидел пса, раздвинул толпу локтями и, приблизившись к хозяину лицом к лицу, кивнул в сторону пса: "За пятерку укушу."
В восточном ресторане с Андреем Битовым произошел случай, которому бы надлежало быть вписанным в анналы истории литературы шестидесятых, который закончился грустно для Андрея и катастрофой для двадцать седьмого отделения милиции, находившегося в непосредсвенном соседстве с "Восточным". Все началось с незабвенного Валеры Попова, который, получив свой первый гонорар, равнявшийся некой астрономической по тем временам цифре - из глубин памяти всплывает тысяча рублей - заказал в "Восточном ресторане" отдельный кабинет на десять человек.
Тут необходимо сделать упругий скачок вперед, в то пространство и в то время, когда моя версия была затребована для прочтения уже упомянутой подругой юности, Женей Сафоновой, оказавшейся в самый подходящий момент в Америке и прервавшей чтение моей рукописи именно в этом месте:
"Ну, насчет глубин памяти ты тут приврала и по сути, и по определению, - сказала с характерным для нее знанием сути подруга Женя. - Начнем с того, что в памяти, особенно когда речь идет не о воде в новгородских колодцах, а о гонораре писателя, подписывающегося не Евтушенко, а Поповым, следует искать не глубины, а жизненной правды. Та память, из которой всплывает твой гонорар в тысячу рублей, называется как раз амнезией, ибо в памяти сохранилась подлинная цифра в сорок рублей, по совокупности с которой возникает вопрос о том, готова ли ты признать свою гнусную роль в этой истории". "Роль?"- спрашиваю я с недоумением человека, в обиходе которого слово "роль" еще не встречалось. Не удостоив меня ответом, подруга Евгения углубляется в чтение.
К моменту закрытия Восточного у всех десяти участников банкета, в число которых входил и Андрей Битов, содержание алкоголя подскочило до той величины, при которой форма оказывалась куда важнее содержания, а форма тела уже не держала вертикальной позиции, грозясь принять непрямой угол. Вышагивая вниз по дворцовой лестнице, Андрей, как полагали оцевидцы, не имел никакой другой цели, как спуститься в гардероб. Однако, судьба готовила ему другие награды и поражения, в преддверии которых он неожиданно качнулся вправо, в сторону стены, декорированной со времен Карла Росси хитрым узором из зеркальних ромбов. Отразившись в ста тысячах плоскостей на манер героя романов Робба Грие, Андрей поник, всем своим видом угрожая нанести "Восточному ресторану" материальный ущерб, который тут же подтвердился в виде утраты, значение которой, исчисляемое при желании даже в долларах, росло по астрономической шкале. Стараниями Андрея от старинной декорации Росси отскочил один зеркальный ромб. Удостоверившись в том, что воспоследствующая утрата ему не померещилась, гардеробщик "Восточного ресторана" незамедлительно связался с двадцать седьмым отделением милиции, построенным, по всем имеющимся догадкам, в том же, как и "Восточный," 1825 году или около того и, скорее всего, по проекту того же итальянца Росси, похоже, избежавшего, за давностью времени, ответственности за то, что случилось с Андреем в тот исторический вечер.
Из ворот двадцать седьмого отделения стремительно вынеслось несколько милицейских машин, которые, разогнавшись и не будучи в состоянии остановиться у парадных дверей "Восточного", были вынесены Исааком Ньютоном к Невскому проспекту, откуда вынуждены были сманеврировать назад. Все произошло с такой скоростью, что, когда мы с Ингой Петкевич, тогдашней женой Андрея, вышли из туалета, находившегося напротив гардероба, с беспечно напудренными носами, перед нами открылось нечто ошеломляющее. Андрей Битов, уже сделавший заявку на то, чтобы быть первым прозаиком России, бушевал на ковровом полу вестибюля под натиском двух верзил в милицейских формах, пытавшихся его связать для помещения в милицейский фургон. Первым, что бросилось в глаза, был гигантский милицейский сапог, покоившийся на шее Андрея, из-под которого торчала голова писателя, хрипло и с надрывом, но членораздельно выговаривавшая: "Вы Ивана Бунина знаете? Толстого читали?"