Страница 7 из 43
«Не мое дело», — напомнила я себе. Не мое дело, уже не моя проблема.
Я разрядила пистолет и убрала его в корзинку, прибыв в Ормскаулу, где мое настроение тут же испортилось. Вблизи деревня все еще была как из книги сказок, но как только я пересекла мост и вошла, история изменилась из той, где я могла быть юной героиней, на ту, где я была монстром. Или дочерью монстра. В это их заставлял верить Жиль.
И он был прав. Мой отец был таким, как и говорил Жиль. Он был убийцей.
Я знала, потому что была там.
Потому я не могла злиться на них за их отношение ко мне.
* * *
Я прошла мимо старика Йена Стюарта, третьего или четвертого кузена Жиля, сидевшего в его саду. Он заметил меня и глубоко вдохнул, а потом поцеловал свои костяшки и прижал ко лбу, защищаясь, будто я была горным призраком. Женщины стали оттаскивать детей от калиток, пока я шла мимо, словно они могли заразиться отсутствием матери. Мужчины, которые проходили мимо меня, щурились, словно пытались понять, кем я могла стать: такой же, как мой возможно-убийца отец, или такой же, как моя возможно-бросившая-ребенка-и-отца мать. Я не знала, какой вариант был для них приятнее.
По словам Рена, никто не поверил Жилю, когда он спустился с горы, крича об убийстве. Они кивали и говорили «да, это ужасно», но многие считали, что моя мать ушла по своей воле, отправилась в Балинкельд и дальше, когда поняла, что привязала себя к мужчине, для которого озеро всегда было важнее. Они увидели достаточно за дни и недели, ведущие к ее исчезновению, чтобы поверить, что она не выдержала и убежала.
Отсюда появилась и моя идея уйти. Мне понравилось, что они поверили, что моя мама была там, жила так, как хотела. Я не смогла спасти ее от папы, но могла сделать хоть это для нас.
Когда я добралась до площади деревни, я удивилась, увидев, что люди бросали старую мебель и мусор с мельницы в центре для костра. А потом вспомнила, что близился Самхад — фестиваль начала лета.
Пока я смотрела на растущую гору, я почти ощущала вкус жареных колбасок, соленого масла и горячего хлеба. Я подумала о последних яблоках с прошлогоднего урожая, засохших за зиму. Их резали, нанизывали на палочки и обмакивали в горячую карамель, которая капала на ладони, и их приходилось потом вылизывать. Березовый сок в крохотных чашках был шелковым на вкус. Мой отец поднимал меня на плечи, чтобы я видела над толпой, где играли скрипачи, люди танцевали у Шеста, а влюбленные целовались.
Я помнила один год особенно, он опустил меня, купил горячий виски себе и маме, а мне — сосновые леденцы, чтобы я отвлеклась, пока они пили. А мама отодвинула чашку и рассмеялась.
— Я же не могу теперь это пить! — сказала она, и отец опешил на миг, а потом шлепнул себя по лбу.
— Забыл, — усмехнулся он.
— Везет, — ответила мама, а потом они оба рассмеялись.
Тогда я не поняла, что смешного было. Когда они обнялись, я ощущала себя одиноко, сидя в стороне…
Всплыло другое воспоминание, о том же празднике, но о нескладном юноше с русыми волосами, падающими ему на глаза. Он сидел один на краю колодца, к его ноге была привязана грубая палка, и он смотрел на всех так, словно мог отгонять людей силой разума. Но не меня. Я отошла от своих обнимающихся родителей и села рядом с ним. Я предложила ему конфету. Я помнила, как она захрустела, когда он вгрызся зубами в твердый сахар. Он попросил еще одну, и я дала ее. Он съел все, пока я посасывала один леденец.
Рен.
Это был последний Самхад, на котором я была. А потом…
— Альва?
Я поняла, что передо мной был Гэван Стюарт, сын Жиля. Он робко махал рукой перед моим лицом. Из-за него смотрели его друзья, которые когда-то были и моими. На их лицах было веселье, смятение и, может, капля презрения. Я выпрямилась в ответ.
— Здравствуй, — сказал Гэван, карие глаза радостно засияли. — Рад встрече. Давно не виделись. Как ты?
— В порядке, — я кивнула на костер. — Как все идет?
— Хорошо. Ночь будет чудесной. Лучшей, это точно. Ты… собираешься прийти в этом году?
Редкие спросили бы такое без ехидной нотки в голосе, но Гэван звучал искренне. Он был искренне заинтересован. Он был копией своего отца — рыже-золотые волосы, румяное лицо, крупное телосложение — но характер Гэвана был милым. И ему не нужно было страдать, Жиль был его отцом, и все заискивали перед ним из-за этого. Мельница когда-нибудь станет его, как и Ормскаула, по сути. Многих юношей испортила бы такая власть.
Но Гэван… всегда был добрым.
— Нет, — сказала я, ответив ему, наконец, и избавив других от мучений. Гэван был неплохим, но Хэтти Логан, Кора Рейд и Джеймс Баллантин — нет. Мы дружили когда-то давно. Семь лет назад, если точнее.
— Подумай об этом, — продолжил Гэван. — Мы тебя почти не видим.
— Папа не дает отдохнуть, — ответила я. — На озере много работы.
— Если передумаешь, я станцую с тобой, — он улыбнулся мне, еще и так ярко и мило, что я невольно улыбнулась в ответ.
А потом заметила, как Рен быстро помахал мне и пропал в переулке, ведущем к таверне, напоминая мне, что я тут не для того, чтобы злить жителей.
— Мне нужно идти, — сказала я.
— До завтра? — с надеждой спросил Гэван.
— Еще увидимся, — сказала я и, только отойдя, поняла, что это можно было посчитать обещанием.
* * *
Я зашла сперва в магазин, скрылась среди рядов с банками квашеной капусты и маринованного лука, бутылками молока и масла, делая вид, что выбираю между разными мешками муки, пока другой посетитель не ушел.
— Телегу с почтой заметили? — спросила я у Мэгги Уилсон, подходя к стойке, даже не поздоровавшись с ней. Не было смысла притворяться, что мы дружим.
Я как-то раз услышала, как она говорила миссис Логан громким шепотом, чтобы до меня долетели ее слова, что я порежусь однажды, если останусь такой острой на язык. Старая лицемерка. Она и сама не была мягкой.
Мэгги Уилсон знала все в Ормскауле — Жиль Стюарт деньгами и мельницей влиял на всех, но настоящим лидером была Мэгги. Она одна владела магазином после смерти ее мужа после пары месяцев их брака. В местной легенде говорилось, что она горевала всего три дня: один плакала, другой хоронила его, а на третий переставила все в магазине под себя. После этого она снова открыла двери, и с тех пор они не закрывались. Это было сорок лет назад, и она продолжала работать, закаленная, с железным сердцем.
Я предпочла бы быть острой, чем тупой. Ножи были лучше, когда были острыми. Казалось, она-то должна была согласиться.
Она посмотрела на меня поверх очков-полумесяцев.
— Айе, он прибудет завтра к полудню, по моим подсчетам. В этом году во время праздника, — она прищурилась. — Надеюсь, все будут вести себя прилично при нем.
И мои щеки тут же вспыхнули.
Я была влюблена в Дункана Страуда, почтальона, пару лет назад. Я точно была не одна такая. Когда он впервые появился тут, двадцатилетний, только получивший работу, площадь была наполнена до стен всеми женщинами Ормскаулы, желающими посмотреть. Я не могла отвести взгляда от мышц на его руках, движущихся, пока он опускал мешки на землю. Я такого еще не видела.
— Я вернусь, ты и заскучать не успеешь, — сказал он, уезжая, подмигнув мне, и я была побеждена. Так просто.
Я полгода ждала его возвращения. Я уже продумала план побега из деревни, но после Дункана мой план принял другой поворот, в котором он забрасывал меня на плечо и говорил, что возьмет меня в жены, что не мог жить без меня и забирал меня с собой.
Если что, мне было четырнадцать. Ничего лучше я не знала. Так что случившееся потом было мне по заслугам.
Когда он вернулся, я ждала. Сидела у дороги у Ормскаулы в лучших юбке и блузке, стараясь не щуриться от солнца, попадающего по глазам. Он узнал меня и остановил телегу, предложил подвезти. Я забралась, отдала ему завершенную работу по переписыванию, и, когда он склонился, чтобы подвинуть эти бумаги, я попыталась поцеловать его.
Я поймала его за щеку. Он не смеялся, просто отодвинул меня и до ужаса нежным голосом объяснил, что я была слишком худой и юной для него. И в ответ я убежала. Спрыгнула с телеги и взлетела на гору зализывать раны.