Книга алхимика
(Роман)

Паладон пробежал документ глазами и, побледнев, протянул его мне.

— Так ты приговариваешь его к смерти? — пролепетал я, дочитав указ до конца.

— Полагаешь, он этого не заслуживает? Монах виновен в святотатстве, богохульстве и ереси. Не будем забывать и об измене, ведь он под данный Мишката.

— Да брось, Азиз! — промолвил я. — Он же просто сумасшедший. Ты визирь и кади. Конечно, ты знаешь законы лучше меня, но просто мне всегда казалось — по крайней мере, так было при твоем отце, — что безумцы заслуживают снисхождения. Они же юродивые, Божьи люди. Мы с лекарем Исой можем осмотреть этого монаха. В нашей больнице мы…

— Божьи люди? — перебил меня принц. — Какой занятный медицинский термин. Не кажется ли тебе, что в данном случае он не слишком уместен? Впрочем, я не исключаю, что загвоздка тут в том, о каком именно Боге мы говорим. Прошу тебя, Самуил, не надо сейчас пускаться в столь любимые тобой рассуждения о Боге-Перводвигателе, они нынче не к месту. А ты, Паладон, что скажешь? Речь идет о твоем двоюродном брате. Ты вроде бы должен хорошо его знать. Он безумен?

Некоторое время Паладон легонько постукивал кулаком по ладони. Наконец он заговорил:

— У Иакова скверный характер. Он озлоблен на весь мир. Он глубоко верующий, почти фанатик, но при этом раньше всегда владел собой. Я не виделся с ним больше года, с тех пор как уехало посольство кастильцев. Мы не дружим. Он жил в монастыре. Возможно, он рехнулся там… Я не сомневаюсь, что он сошел с ума. Какой человек в здравом уме станет поносить Аллаха в мусульманской мечети?

— Например, фанатик, — негромко ответил Азиз, — именно так ты его только что назвал. — Аккуратно сложив смертный приговор, он спрятал его в своем халате. — Но ведь твой двоюродный брат не ограничился поношением Аллаха и пророка. Он также упомянул и короля Кастилии. Скажи-ка, Паладон, ты ничего не хочешь мне рассказать? Например, о кастильском посольстве, останавливавшемся в доме твоего отца…

Паладон даже не пытался скрыть свои чувства.

— Они были дурно воспитаны и необузданны, — с горечью в голосе проговорил он. — Пьяные норманнские рыцари отправились на кухню, где изнасиловали шестерых служанок — прямо среди горшков и сковородок. Герцогу доставляло особое удовольствие измываться над отцом. Он заставлял его плясать под музыку, отчего мой родитель сошел в могилу раньше срока.

— Паладон, — ахнул я, — ты никогда об этом не рассказывал.

— А что бы это изменило? Отец бы восстал из мертвых? — пожал плечами Паладон.

— Мы тебе очень сочувствуем, Паладон, — Азиз не сводил с нас взгляда. — Впрочем, сейчас меня больше интересует твой двоюродный брат Иаков. И его брат Лукас — он ведь священник. Они принимали участие в этом… разгуле?

Паладон поник.

— Нет. Вообще-то я был так занят поддержанием порядка, что у меня не хватало времени следить за своими двоюродными братьями. Они почти все время проводили с монахами и находились либо в домовой церкви отца, либо в покоях, что он выделил гостям над конюшней.

— Следить… Занятным словом ты решил воспользоваться, — протянул Азиз. — А почему тебе показалось, что за твоими двоюродными братьями надо следить?

— Я с ними не ладил. В душе они так и остались кастильцами. Они никогда по-настоящему не любили Мишкат. То же самое я говорил и Самуилу. Мне не хотелось, чтобы они опозорили наш дом.

— Если ты подозревал, что твоя родня способна на предательство, почему ты поведал об этом Самуилу, вместо того чтобы обратиться ко мне или к моему отцу? Тебе не кажется, что ты был несколько беспечен?

Паладон снова принялся бить кулаком о ладонь.

— Да ладно тебе, Азиз. Я не предполагал, что все настолько плохо. Если честно, я вообще перестал о них думать, когда понял, что они просто хотят провести побольше времени с приезжими монахами. Я опасался, что они станут жаловаться герцогу на эмира и прочих власть имущих прямо в присутствии моего отца. А тут вроде какая беда от того, что они молятся и беседуют о вере? Когда я узнал, что они часто болтают при закрытых дверях с тем монахом из Клюни, вздохнул с облегчением.

— О каком монахе ты говоришь? Они все были из Клюни.

— Я про самого главного, — пояснил Паладон, — наставника Санчо.

— Ты имеешь в виду Элдрика?

— Да.

— Ты говоришь о человеке, который во время диспута с Саидом прямо во дворце эмира поносил нашу веру, причем почти теми же самыми словами, что сегодня Иаков? Мне кажется, что их молитвы и беседы о вере были далеко не столь безвредны. Или ты полагаешь иначе? Что скажешь, друг мой? Похоже, ты и не следил за ними вовсе!

В повисшем молчании Азиз проследовал к арочному проходу — туда, где мы его застали, когда пришли. Солнце уже клонилось к горизонту, окрасившемуся в цвет его бархатного халата.

— Помнишь, Самуил, как после битвы с армией Альмерии я разрешил Сиду казнить пленных? Ты тогда на меня разозлился, однако я увидел логику в том, что предложил Сид. Он говорил, что жестокость — это устрашающий урок другим. Мой отец всегда был сторонником милосердия, ибо к милосердию призывает нас Коран. Теперь мне предстоит принять решение. Сделать выбор. Я могу признать Иакова сумасшедшим и отдать его Исе. Тогда Иаков остаток своей жалкой жизни проведет в палате для умалишенных. Есть у меня и другой вариант. Устроить показательную казнь. Я могу приказать притащить его на базарную площадь, бичевать, ослепить, отсечь уши и язык, кастрировать, вырезать сердце и печень, после чего сжечь его останки на костре. Именно это предлагает проделать с монахом верховный факих. Он считает, что именно таким должно быть наказание за богохульство. Я посоветовался со знатоками шариата, и они согласны с мнением факиха. Скажи мне, Паладон, как воспримут подобную казнь христиане нашего города?

— Они поддержат решение визиря, — твердо ответил мой друг, — христиане Мишката верны престолу.

— Но казнь Иакова вряд ли придется им по вкусу. — Азиз повернулся ко мне: — А что скажешь ты, Самуил? И помни о косвенных уликах, о которых мы столь поздно узнали от Паладона, указывающих на то, что Иаков, видимо, состоит в заговоре с Элдриком, являющимся врагом нашего народа и нашей веры.

Я был до глубины души потрясен услышанным, и мне потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

— Косвенные улики не являются безусловным доказательством вины, — наконец изрек я. — Да, не исключено, что Элдрик одурманил разум Иакова. Но зачем? Не имеем ли мы дело с тайными планами Кастилии посеять хаос в нашем эмирате? С тем же успехом мы можем предположить следующее: Элдрик, человек красноречивый, умеющий убеждать и располагать к себе, произвел на Иакова столь сильное впечатление, что он решил учинить безумство в мечети сам, по своей воле. В этом случае мы имеем дело не с заговором, а с действиями одного-единственного озлобленного человека, который в добавок ко всему, похоже, еще и не в своем уме.

— Опять твоя запутанная софистика, — отмахнулся Азиз. — Говори яснее, к чему ты клонишь?

— Если мы имеем дело с тайными планами, тебе следует подумать, чего именно Кастилия пытается достичь. Публичная казнь может сыграть им на руку, если она приведет к беспорядкам, настроив против властей часть горожан. Ты готов пойти на этот риск? Не разумнее ли разрядить обстановку и объявить, что мы имеем дело с безумцем? Но монах действительно может быть безумен, и я советую тебе дозволить нам с Исой его осмотреть. Я прошу о милосердии, Азиз. И — государственной мудрости.

— Государственной мудрости? — сощурился принц. — А если я скажу тебе, что эмир желает покарать богохульника по всей строгости закона, дабы такое больше никогда не повторилось? Чтоб люди запомнили!

— В таком случае я бы попросил уточнить, о каких именно людях идет речь, — кротко ответил я. — Ты говорил об устрашающем уроке другим. Допустим, тебе есть кого пугать, но пока мы знаем лишь об одном человеке, который, возможно, безумен. Его преступление вызвало возмущение буквально всех горожан. Все до последнего жителя нашего эмирата на твоей стороне. Зачем настраивать против себя тех, кто тебя поддерживает? Какой именно урок ты хочешь преподать?