Книга алхимика
(Роман)

Паладон раздраженно мотнул головой.

— Конечно, он все еще тебя любит, но не так, как прежде. Ради всего святого, Самуил! Ты же философ. Обычно ты все схватываешь на лету, а здесь отказываешься видеть очевидное. Пойми, он теперь мужчина, он почувствовал, что такое власть. Это случилось на войне, когда мы сражались плечом к плечу с Сидом. Власть — теперь его новая пассия. Любовь… Любовь его больше не интересует. Жаль, что именно на мою долю выпало указать тебе на эту простую истину. Азиз не может ничего с собой поделать. Он целиком и полностью занят мыслями о своем будущем и всех тех возможностях, что сейчас для него открылись. Не будем забывать об удовольствиях, которые теперь ему доступны, учитывая его положение. Он жаден, он голоден до них, а ты… ты стоишь у него на пути. Пойми это, наконец.

Беда заключалась в том, что в глубине души я все это прекрасно понимал, только какой мне был от этого толк! Мудрейшие из философов утверждают, что разум бессилен, когда в дело вступает любовь. Впрочем, в моем случае речь шла не о банальной стреле Купидона, которая волею случая пронзила мне сердце. Я на веки вечные отдал душу Азизу, но объяснить это Паладону было выше моих сил. Как Паладон мог понять, что я живу лишь благодаря тлеющему угольку надежды и, если он угаснет, с ним угаснет и моя жизнь? С тем же успехом я мог бы вонзить себе в сердце кинжал.

Я видел отчаяние на лице друга. Паладону казалось, что ему никак не удается достучаться до меня.

— Умоляю тебя, Самуил, повзрослей, наконец. Так устроен весь мир. Любовь — это прекрасное чувство, но оно не может длиться вечно. Кому это знать, как не мне? Знал бы ты, сколько раз меня бросали, сколько раз мне давали от ворот поворот. И что с того? Находил себе другую девушку, и кончено дело. Человек способен пережить все что угодно — надо просто этого захотеть.

На этот раз его слова меня разозлили.

— Как тебе не стыдно, Паладон? Ты сам-то веришь в то, что говоришь? Вспомни о своих чувствах к Айше. Ты забавляешься с другими, потому что не можешь быть с ней, но в глубине души ты знаешь, что никто не сможет сравниться с ней. Я, наверное, дурак, но не лицемер, как ты!

Я кинулся прочь, ненавидя себя.

— Я хочу тебе помочь, Самуил! Возьми себя в руки, иначе сойдешь с ума!

И в этом он опять был прав. Я уже стал ловить себя на том, что пребываю на грани потери рассудка. Время от времени, когда я представлял, что беседую с Азизом, пытаясь отыскать хотя бы намек на причину, способную объяснить, почему он меня бросил, его голос в моей голове звучал так, словно принц говорил со мной вживую. Порой я даже видел Азиза, стоящего возле моей кровати. Это приводило меня в ужас: у меня начинало закрадываться подозрение, что я унаследовал недуг отца. Я залезал под одеяло с головой, опасаясь, что если выгляну из-под него, то увижу ветхозаветного пророка с посохом и спутанной бородой, с укором взирающего на меня.

Да, я терял рассудок и был бессилен с этим бороться.

Ибн Саид не пытался меня утешить. Вместо этого он завалил меня разными заданиями, возможно полагая, что постижение искусства врачевания и связанный с этим тяжкий труд помогут мне позабыть о печали. Изрядно погоняв меня по трудам ар-Рази и убедившись наконец в том, что я назубок знаю теорию, Саид отправил меня набивать руку в больницу. Там мне предстояло провести несколько месяцев. Наш учитель говорил, что есть только один способ научиться лечить людей — заниматься этим денно и нощно. Я не стал противиться и перебрался из дома Салима в больницу. Я пошел на это не потому, что мечтал стать лекарем, а просто больше не мог находиться под одной крышей с Азизом.

Поначалу все было достаточно просто. Я помогал лекарю Исе, вправлял вывихи, накладывал лубки на сломанные конечности, останавливал кровотечения, возился с беднягами, которых мучила лихорадка. Через месяц Иса дозволил мне работать с ним в палате для душевнобольных. Там я узрел мужчин и женщин, чье состояние было куда хуже моего. Голые, зарешеченные камеры со связанными бритоголовыми сумасшедшими, их безумные улыбки, их глаза, которые, как мне казалось, понимающе глядели на меня, — удивительно, но все это действовало на меня успокаивающе. Вспоминая об аль-Газали и Сиде, я пытался ответить на вопрос: сопричастны ли Высшие силы безумию? Будучи сам не в себе, я силился отыскать мувалла — «дураков Господних». На протяжении нескольких недель я пребывал в убеждении, что мне это удалось. Этих сумасшедших, даже тех, что бесновались и хохотали, нельзя было назвать счастливыми, но при этом их не мучила печаль. Это были люди, низведенные судьбой до вегетативного состояния, они не знали забот, не ведали чувства ответственности и потому пребывали в достойной зависти неге.

Понятное дело, я ни с кем не делился своими мыслями. Для всех я был не более чем трудолюбивым помощником Исы. Через некоторое время упорный труд сделал свое дело — именно на это и рассчитывал Саид. Неделя шла за неделей, и медленно, очень медленно я начал возвращаться к жизни. Я научился ценить доброту своего нового наставника, его чувство юмора, его невозмутимость и спокойствие, которые всякий раз приходили на помощь Исе, когда он беседовал с очередным безнадежным пациентом, подыгрывая его фантазиям. Если сумасшедший считал себя халифом, Иса подобающим образом кланялся ему; если молчал, то Иса обращался к нему с монологом; если рыдал, Иса утешал его и давал выплакаться. Всякий раз он пытался отыскать хотя бы искорку здравого смысла, которая, по его убеждению, тлела в разуме каждого, даже самого пропащего безумца. Я смотрел, как он поит пациентов простенькими снадобьями из трав, которые готовит строго в соответствии с рецептами Диоскорида[54], а потом в один прекрасный день сообразил, что мои познания в алхимии значительно превосходят его и потому я могу помочь моему наставнику.

Поздними вечерами, покончив со всеми делами, я затворялся в лаборатории при лечебнице. Через месяц у меня было готово несколько снадобий, но не из трав, а из минеральных веществ. Немного волнуясь, я поднес плод своих трудов Исе. Сперва наставник отнесся к ним недоверчиво, но потом все же признал, что я разбираюсь в нарушениях баланса телесных жидкостей не хуже, а то и лучше, чем он, и позволил провести эксперимент. Он выбрал самого буйного пациента — пекаря, считавшего себя джинном, прикованным к горящему колесу. Через три дня больной успокоился до такой степени, что вспомнил о своей пекарне и даже начал волноваться, не перепортят ли мыши зерно у него в кладовой.

С тех пор я стал крупным специалистом в области снадобий для лечения душевных расстройств. Недавно я узнал, что моя теория о дисбалансе элементов, разработанная мной вскоре после того, как я оставил лечебницу, теперь преподается в одном из училищ Багдада. При этом утверждается, что мы разработали эту теорию вместе с Исой. Я рад за него, ибо чувствую, что нахожусь перед ним в неоплатном долгу. Он, сам того не ведая, очень мне помог. Его ласковое обращение с душевнобольными пациентами постепенно излечило меня от печали и тоски.

Перебравшись из больницы обратно в дом визиря, я обнаружил, что прежней жизни пришел конец. Азиз занял должность помощника главного кади, и теперь у него не оставалось времени на утренние уроки — ему надо было постигать сложные мусульманские законы. Визирь Салим закрыл нашу маленькую академию. Паладон весь день работал с отцом, у ибн Саида теперь появилась куча свободного времени, чтобы закончить свою книгу, ну а я… Салим по доброте своей все предусмотрел. У него имелись планы и на меня.

В знак признательности за дружбу с его сыном и помощь, что я оказывал Азизу с учебой, визирь назначил меня на должность младшего лекаря во дворце эмира. Ирония судьбы! Утратив любовь принца Азиза, я стал вхож в высшие круги придворного общества, врачуя многочисленных родственников эмира и прочую знать: казначеев, советников, дворецких — кто только не обращался за моими услугами! Пользовал я и вдовствующую сестру эмира Джанифу, управлявшую его гаремом. Вскоре меня назначили лекарем наложниц эмира. Я понравился Джанифе. Кроме того, визирь и эмир решили, что им нечего опасаться, допуская меня в гарем, ведь я, с их точки зрения, был не опаснее евнуха. Они знали, что утехи с женщинами меня совершенно не интересуют и я не соблазнюсь даже писаными красавицами, сокрытыми в глубине дворцовых покоев Абу.

54

Диоскорид (40–90) — древнегреческий военный врач, фармаколог и натуралист. Считается одним из отцов ботаники, а также автором одного из самых полных и значительных собраний рецептов лекарственных препаратов, дошедших до наших дней.