Каннибалы

В дверь просунулась голова:

– Вера Марковна.

– Занята! Репетиция! – рявкнула та, не сводя глаз со множества одинаково вздымающихся и опадающих ног.

Вечером московский дебют Беловой. В зале «вся Москва». А значит, и на ее, Веры Марковны, работу будет смотреть вся Москва.

– Привезли чемоданы, которые потерялись на рейсе из Лондона, – громко объявила голова в зал: – В гримуборной кордебалета лежат.

И исчезла.

Музыка завершила каденцию. Смолкла. На сцене в этот момент из кулисы тихо выскользнула бы Белова – прямиком в шипящее море аплодисментов. Но у Беловой своя репетиция – в другом зале. Поэтому кордебалет подержал общую позу еще несколько мгновений. И рассыпал строй.

Минутная пауза. Кому – снять гетры. Кому – надеть кофту на когда-то травмированную и теперь заболевшую поясницу. Кому, наоборот, снять – и так жарко. Кому глотнуть воды. Кому сунуть морду в телефон. Кому сменить или натереть канифолью туфли.

Люда тихонько двинулась к двери. Не выпуская из виду Веру Марковну. Та не глядела – растирала свои опутанные синими венами ноги. Ей уже хорошо за восемьдесят. Не глядела, но тут же вскинулась:

– Куда? Чемоданы потом!

«Вот сука», – подумала Люда: в зеркало увидела. Прятаться теперь не имело смысла.

Показала репетитору захромавшую ногу:

– У меня стелька треснула. А другая пара в сумке. Я быстро.

– Голова у тебя треснула. Запасных туфель с собой почему нет?

– Я забыла.

– Забы-ы-ы-ыла, – передразнила Вера Марковна. – Жопу ты свою не забыла.

«Вот такая она вся, эта молодежь. Разве мы такими были? – в который раз подумала она. – Да мы от одной мысли, что танцуем в главном театре, воспаряли. Мы…»

– Живо!

И Люду ветром сдуло.

Чемоданы были составлены в пустой грим-уборной. Сложно пахло потом, пылью, в эту затхлую основу вплетался свежий запах косметики.

Люда на всякий случай выглянула в коридор – никого. Прикрыла дверь, но не до конца – чтобы слышать, если в коридоре застучат шаги. Наклонилась над чемоданами. Вот этот выглядел дорогим. Люда выдернула его за ручку. Положила плашмя. На его пластиковых ребрах, как бы подражающих рисунку ребер, дрожал отраженный свет. Эти сверхлегкие чемоданы только выглядят неприступными. Для нее они никогда не были проблемой.

А что делать? Ипотеку плати – она. Маме за лекарства – она. Вадику сейчас – за детский сад, и на школу копить надо тоже уже сейчас: чтобы учился в лучшей, он же мальчик, ему надо многого добиться. Чтобы потом он кормил ее – на пенсии. Был бы муж, но мужа нет, и лучше не рассчитывать – еще одного едока Люде на шее не вытянуть. Хватит мамы и Вадика. А пенсия шарахнет в сорок. До свидания, президентские гранты. Прощайте, спонсорские надбавки. Голая государственная пенсия. В лучше случае, хватит на квартплату и годовой проездной на метро. Ну допустим, она сможет устроиться училкой к каким-нибудь косолапым детям (московские родители любят балет – для осанки хорошо) или, если повезет, то… Замочек податливо щелкнул, и Люда рукой раскрыла чемодану легкую пасть.

Для публики спектакль начинается примерно в половине седьмого. Сыроватый, пахнущий выхлопами московский воздух сменяется внутри театральным – теплым, ласковым, дышащим чужими духами, когда пальто сдано в гардероб пожилой даме в униформе.

Для балерины – за два часа до того. Многие любят являться за три: издалека войти в рабочее настроение. Сделать нужно многое. Разогреть мышцы и связки перед выступлением. Подставить голову парикмахерше, а лицо гримерше. Переодеться. Заглянуть на сцену, отсеченную от зала наглухо задраенным занавесом.

И только для монтировщиков и рабочих сцены вечерний спектакль начинается утром или вообще за несколько дней. Со склада привозят декорации, цепляют их к железным перекладинам, одну за другой, подтягивают на самый верх. Выше самого верхнего яруса кресел. Выше хрустальной люстры в зале. В самую крышу. Чтобы на спектакле нужный пейзаж или интерьер в считаные мгновения, поднимая вверх грузила-противовесы, плавно спустился вниз. И это если спектакль – легкий: какой-нибудь старинный. Без рельсов на полу, сложных светильников, металлических конструкций и прочей такой хрени. Петрович одновременно и любил современные постановки – интересно собирать-разбирать все эти штуковины, и терпеть не мог – одуреть можно. До реконструкции – вообще было убиться: механика была старой. Как при царе Горохе. Нет, серьезно. Лифт под сценой возил еще Плисецкую. А к тросам для полетов над сценой цепляли, наверное, еще Кшесинскую. Выступала Кшесинская в Москве? Наверное. В таком-то театре!

Реконструкция заняла несколько лет. Театр закопался вниз на семь этажей, и там уж, в новом брюхе, разместили начинку – пальчики оближешь. Работали так долго, что у технического народа перестал сворачиваться в узел язык, когда выговаривали название голландской инженерной фирмы, которая все это монтировала. Петрович мог его сказать, хоть среди ночи разбуди: Ундерхунсереумте бэвэ. Так-то. На минус седьмом вообще хоть «Матрицу» снимай. Генераторы. Металл, силовые машины, кабели, шланги, трубы, электроника. Сиди себе наверху – только на кнопки нажимай и в экран смотри. И ребята очень изменились. Точно. Раньше – работяги работягами, в буфете народ в очереди отшатывался: боялись испачкаться – обидно даже. А теперь вон, на работу голову моют. Посмотреть приятно. И козлиным потом ни от кого больше не пахнет. Можно подумать, айти-отдел крупной корпорации, а не монтировочная. Да так ведь и есть: корпорация «Театр».

– Еба… – произнес Миха, глядя в экран. Петровичу не понравилось:

– Отставить матерки, – пресек он добродушно, но отчетливо.

Миха затрещал по клавишам. Петрович забеспокоился. Поднялся, подошел. Заглянул. Не задымление, слава богу. Этот кошмар не раз будил Петровича по ночам: пожар в театре. Столько агрегатов! Да, система охлаждения и аварийного тушения на минус седьмом тоже есть. Но все минусовые этажи без окон. Хорошие лампы дают почти дневной свет, вытяжки и кондеи гоняют воздух, но все равно – войдешь, и начинает щекотать чувство, будто попал во внутренность горы, и что это не портнихи, рабочие, бутафоры шныряют по коридорам, а гномы и тролли.

– Какая-то лажа на минус седьмом, – пробормотал Миха.

Петрович не то что не любил минус седьмой, безлюдный и нелюдимый, там внутренности театра были как-то совсем уж неприкрыто обнажены (кишечник труб, печень генератора), но всегда старался смыться оттуда побыстрее. Тем не менее он – капитан. Что делает капитан? Правильно, покидает судно последним, а неприятности встречает первым.

– Спущусь на минус седьмой, – успокоил Петрович. – Гляну.

У лифта раскланялся, посторонился: как корабль под парусами, плыла мимо Вероника. Приветливо улыбнулась. «Настоящая русская красота», – одобрительно подумал Петрович. Нет в ней этой обычной балетной дохлости, обсосанности. Царь-девица.

– Вероника, ты на спектакль останешься? – хотелось задержать, чтобы полюбоваться. На фига притащили сюда эту Белову? Вот же – наша, московская красота. Что еще надо? Балет – искусство красивых баб.

Та любезно позволила собой любоваться. Остановилась.

– Может. Не знаю, – пожала изящным плечиком. – У меня грипп. А вы это куда? – показала подбородком на его сумку с инструментами.

– На минус седьмой.

– Далековато, – улыбнулась она. – Все в порядке?

– Да лабуда. Призрак оперы.

– Ой, – распахнула она глаза в игривом ужасе.

– Наша служба и опасна, и трудна, – расплылся Петрович. «Вот есть же красивые бабы, а?» Вероника поплыла дальше. Лифт бесшумно раздвинул стальные двери. Петрович вошел.

Дав лифту четыре секунды («И – раз, и – два, и – три, и – четыре», – мысленно сосчитала она), чтобы закрыть двери, отчалить, Вероника рванула бегом.

Женский туалет. Быстро глянула в кабинки. Никого. Да даже если и кто, так что? «Извините, бросаю, но – не удержалась». И улыбнуться… Она вскочила ногами на унитаз. Держась одной рукой за стенку, другой, трясущейся, выловила из сумки пачку сигарет, выхватила одну губами. Сердце колотилось. Щелкнула зажигалкой. Сигарета плясала. Сжала зубами. Раскурила. Надула щеки, наполнив дымом рот. И выпустила прямо в красный глазок пожарного датчика.