Страница 20 из 23
РОДНИКОВЫЙ ВОЗДУХ
На станции Казбек испортился руль. Седой шофёр натянул синюю замасленную куртку и полез под машину. Серый и низкий "фиат" был ещё тёпел от стремительного бега над пропастями, шиферная пыль, покрывала его лакированные крылья. Внизу переливался через камни мутно-зелёный Терек. Казбек был в тумане. Стояла осень. На днях должны были закрыть Военно-Грузинскую дорогу. В долинах Арагвы глаз отдыхал на багряных виноградниках. Перевалы напоминали о море в синий зимний день, - так же чист был воздух, и снега ослепляли зернистой белизной. В это время года дорога пустынна. Встерчались только скрипучие арбы, нагруженные камнями, и молчаливые всадники в потёртых бурках. Они косились на машину и сдерживали поджарых коней. Машина гуко неслась, стреляя щебнем в парапеты, и незатихающее её движенье создавало впечатление неподвижности: седой и стареющий к зиме Кавказ вращался вокруг грамадами хребтов, багрянцем долин, тишиной и невесомым небом. Север приближался с каждым километром: впереди были степи, оттуда задувал временами ледяной ветер, и шофёр натянул после перевала меховую рыжую куртку. Нелидова зябла, от холода лицо её побледнело. В Пассанаури к машине подошёл грузин-пастушонок, крошечный и печальный. Ему было не больше семи лет; он держал за ремень и тянул по земле старинное кремневое ружьё. Козы блеяли на скалах. От земли шёл запах высохшей травы. Нелидова вышла из машины. От глубокого безмолвия, от тесноты гор и ясного ощущения осени у неё сжалось сердце. Она подняла пастушонка на руки и поцеловала в тугую, смуглую щеку. Пастушонок вырвался, подобрал ружьё, отошёл в сторону и долго смотрел на машину и на странных людей, пивших на террасе духана вино и горячий чай. Люди эти были веселы и старались заманить его поближе, особенно один - высокий, с золотой бляхой на кепке. Он протягивал пастушонку шоколад в серебряной бумаге и говорил хриплым и страшным голосом: - Ну, иди, иди, чего же ты боишься! Пастушонок не выдержал, подошёл, схватил шоколад и побежал к своим козам. Ружьё скакало и гремело по камням. В Казбеке задержались. Починка была сложная, и шофёр чинил не спеша: близился вечер, а ночью ехать было всё равно нельзя. Пришлось заночевать в пустой и холодной гостинице, - двери в ней не закрывались. - Хозяин - лодырь и, видимо, неудачник - пил вино с аробщиками и не обращал внимания на посетителей. Пусть устраиваются, где хотят, все комнаты свободны, - пожалуйста, выбирай, что нравиться. Глан походил по гостинице, поднялся по скрипучей лесенке наверх и выбрал самую холодную комнату, окнами на Терек и Казбек. Густел вечер, горы стали мрачными. Казалось, из ущелья нет выхода, и всю жизнь будет этот сизый сумрак, пустынность, холодное небо, где плыли красные подветренные облака. Когда все легли на кошме, укрывшись плащами и бурками, Батурин достал дневник Нелидова, сел к столу, открыл наугад и начал читать.
"На большой высоте хорошо бы остановить мотор, добиться, чтобы аппарат парил над землёй, и дышать. Люди давно потеряли ощущение дыхания. Ни одно чувство не может сравниваться с ним. Во время полёта из Тифлиса в Москву я сел в горах: началась течь в бензиновом баке. Я чуть не свернул себе шею. Вдали были горные пастбища. У самых колёс аппарата шумелапо камням вода, я опустил в неё руку - рука заледенела. Было раннее утро, незнакомая страна дымилась в долинах. Над её дымом стоял этот воздух, пахнущий снегом и молодостью. Я дышал медленно, с наслажением, и мне казалось, что я глотаю лёд. Голова свежела с каждой минутой. Я разделся, облилися водой, закурил и лёг у колёс аппарата, укрывшись пледом. Я спал очень долго и, проснувшись, понял, что лучшее, что есть в мире, - родниковый воздух и горная тишина..."
Батурин перевернул несколько страниц.
"Косматый осенний рассвет над Парижем. Внизу только мутный блеск аспидных кровель. В дожде - запах вянущих и пышных парков - всех этих Версалей, Сен-Клу, Монсо. Дождь мелко и тепло бьёт в лицо, - я лечу в бесконечном душе. Справа как будто угадывается дымящаяся туманом Англия. Аэродром скользкий, пустой. Дождь шуршит в боксетах. Люди под зонтиками спешат к аппарату. Я жму мокрой рукой их тёплые земные руки, - в них ещё сохранилось тепло постелей и комнат, наполненных кофейным паром. Сонный, зябкий, я еду на машине в полпредство, рядом со мной сидит сотрудница его, московская девушка, платье не закрывает её круглые маленькие колени. Она смотрит на меня смущённо из-под мокрых ресниц и не знает, о чём говорить. Париж блестит, тонет в чёрном асфальте, в росе этого чудесного дождя, и я дремлю, сползаю на кожаные подушки сиденья, вижу, как сверху проносяться голые ветки платанов и окна мансард, освещённые изнутри, - раннее утро похоже на сумерки. Девушка трогает меня за рукав и говорит: "Потерпите, ещё немного, милый, уже скоро". Так говорят сёстры или любимые женщины. Я с изумлением смотрю на неё. Я ничего не понимаю, - мне кажется, что только сон разрешит эти странности жизни, без которых жить всё же немыслимо. Так я провёл в париже два дня в лёгком волнении. Впервые мне не хотелось летать. Я почувствовал привязанность к земле, к мокрым дорожкам в садах, к вкусу жареных каштанов, к круглым девичьим коленям и к весёлым глазам парижских шофёров. В этих днях было смешение диккенского уюта с новейшими моторами "ситроена". Мне нестерпимо хотелось поехать в Бретань, в эту страну, похожую на детские переводные картинки. Там клейко и старо пахнет зеленью и морем. В такие дни жизнь казалась мне сделанной игрушечным мастером, - от неё шёл запах свежих опилок, краски и снега..."
Батурин закрыл тетрадь, задул свечу и подошёл к окну. Над горами полыхали звёзды. Монотонно гудел Терек, да слышался пьяный храп неудачника-хозяина. Батурин осторожно лёг рядом с Бергом. От холода у него ныло плечо, он не мог заснуть. Берг к утру проснулся, поглядел за окно. Сизый, как бы налитый мутной водой рассвет неуютно вползал в комнату. Берг согрелся и ему хотелось, чтобы ночь тянулась бесконечно. Он тихо спросил Батурина: - Скажите мне правду, - она простила меня? - Да. - Как вы думаете, - спросил ещё тише Берг, - лет, через сто люди найдут способ вылечивать раны, которые теперь считаются смертельными? - Конечно. - Мы рано с вами родились, Батурин. Капитан повернулся на другой бок и проворчал: - Бросьте разводить философию. Вот невозможные типы! Берг затих. Утром машина вынесла их из ущелья, - горы остались позади дымной стеной. Они прямо подымались из серой по осени степи. Над равниной висело реденькое, русское небо, дул тёплый ветерок, пахло дымом соломы. На западе глыбой ломаного льда синел Эльбрус. Кавказ отодвигался в туманы, в нескончаемые дали.