Блистающие облака

"Раз я любила, но не так, совсем не так, больше дурачилась... Я спасла ему жизнь, после этого он сказал, что ненавидит меня, и ушёл."

"Может быть, мы погибнем, - думал Батурин, и его пугала не смерть, а лишь то, что перед смертью мокрое платье прилипнет к телу и свяжет движения. Стоило ли спрашивать, - пожалуй, бесполезно". Но всё же он спросил Берга, глядя на пол каюты: - Берг, отец той женщины, о которой мы недавно говорили, был профессор? - Да. - Что он читал? - Он был профессор-клиницист, врач. В каюту вошёл капитан. Вода капала с его плаща на пол. Он отогнул рукав, посмотрел на часы, хмуро взглянул на Нелидову, закурил и сел к столу. Все молчали. - Четыре часа, - сказал хрипло капитан и закашлялся. - Штормяга крепчает, и барометр падает, - получается паршивая комбинация! - Выдержим? - спросил Берг. Капитан не ответил, бросил папиросу в полоскательницу и вышел. - Берг,- позвал Батурин, - садитесь здесь. Он показал на диван рядом с собой. Берг сел, привалился на бок. Слова капитана ему не понравились, начиналась тоска. - Он ничего вам не ответил? - На такие вопросы моряки не отвечают. - Глан открыл глаза. - Зря вы спросили. Откуда он может знать: слышите, как крушит? - Берг, - продолжал Батурин, будто пропустил мимо ушей весь этот разговор, - может быть, утром мы будем в Новороссийске. Так? А может быть, к утру нас вообще не будет. Поэтому я и спрашиваю вас, - хотите знать, что случилось с той женщиной и с вашим сыном? Берг подозрительно взглянул на Батурина и хрипло ответил: - Что вы знаете? Если вы хотите шутить, то это гадость. Я лучше думал о вас, Батурин. - Какие тут шутки. - Батурин поднял голову и поглядел на Берга спокойно и ласково. - Скажите сами, способны вы шутить на этом разваливающемся корабле? Берг закурил, руки его тряслись. Он не мог ничего ответить у только помотал головой. - Не печальтесь, Берг, - сказал Батурин, - ваш сын, ему было два года, сгорел в Ростове во время пожара в госпитале. Женщину зовут Валя. Я могу подробно вам её описать, но это не нужно. Она была проституткой. Месяц тому наза её убил в Бердянске китаец. Берг отвернулся от Батурина, плечи его опустились. Он слабо махнул рукой, будто отмахиваясь от кошмара. - Берг! - сказал Батурин жёстко. - Она любила вас, Берг, до последней минуты. У Берга вырвался странный писк. Он прислонился к спинке дивана, и было видно, с каким напряжением он сдерживает спазмы. Батурин хотел сказать, что Валя спасла его тогда, на Неве, когда он сказал ей о ненависти, но Нелидова впилась когтями в его руку, нагнулась вплотную к лицу и прошептала: - Не смейте, иначе я буду кричать! Я не знаю, в чём дело, но а брошусь на вас. Что вы делаете? Вы одержимый. - Нет, - ответил Батурин, - теперь ему будет не страшно умереть. А если мы выживем, он переболеет и выкинет к чёрту своё оскорблённое еврейство. Я хочу человечности! - почти крикнул он и повернулся всем корпусом к Нелидовой. - Чего вы боитесь! Раны заливают йодом, а не фруктовой водой. Нелидова вскочила. Ночь, мутные лампочки, бледное и пьяное лицо Батурина, показавшееся ей прекрасным, плеск воды в коридоре, чёрный ураган, летевший с востока плотной воздушной стеной, - всё это могло быть только сном. Захотелось проснуться, впустить в иллюминаторы жаркое неторопливое солнце. Она вскрикнула, бросилась к Бергу, стала на колени перед диваном, судорожно гладила его спутанные волосы и что-то шептала, как шепчут обиженным детям. Батурин снова сел, опустил голову на ладони и тихо сказал: - Берг, милый, не плачьте. Она простила всё, она любила вас до последней минуты. Глан сидел уставившись в лужицу воды на полу. Она всё росла и росла. Глан проследил, откуда идёт вода, и вздохнул, - текли иллюминаторы. Ему было жаль Берга, но в словах Батурина он чувствовал большую выстраданную правду. - Я не сержусь, - вдруг тихо сказал Берг. - За что я могу сердиться на вас, Батурин? Через несколько минут Берг затих и, казалось, уснул. Нелидова уснула, стоя около него на коленях. Голова её упала на красный вытертый бархат дивана. Глан дремал, просыпался, думал о том, что спать нельзя, - можно незаметно проспать смерть, - не не мог пересилить изнеможенья. Батурин просидел до утра. На рассвете он вскочил: сквозь седую муть урагана, в темноте, слабо разбавленной водянистым светом, мрачно ревел пароходный гудок. Батурин оглянулся, - все спали. Он потушил лампочку и, хватаясь за поручни, поднялся наверх в рубку. Горизонт ходил над головами, над ним лежали тяжёлые грузные тучи. Батурин вгляделся, - это были горы, - их заносило ежеминутно пеной и дождём. - Что это? - спросил он помятого официанта в расстёгнутой рубахе. - Новороссийск. - Официант безразлично посмотрел на Батурина. - Вон, глядите, порт видать. Горы ныряли в волнах, и шторм гремел, не стихая; но Батурин знал, что через несколько часов будет милая тёплая земля, и улыбнулся.

НОРД-ОСТ

Штормы проветривают сердце. Батурин явственно ощутил это. Он проснулся в холодной каюте. Яркий день леденел за иллюминаторами. Пароход скрежетал на стальных тросах и якорях, наглухо пришвартованный к пристани. Они остановились в Новороссийске. Почти все пассажиры сошли и уехали дальше по железной дороге. Осталось их четверо, старик - пароходный агент из Батума, норвежец из миссии Нансена - доброжелательный и громоздкий - и несколько почерневших, как уголь, замученных морской болезнью грузин. Батурин увидел знакомую картину - в густом небе сверкало льдистое солнце. Ветер обрушивался с гор исполинским водопадом, - Батурин как бы видел потоки воздуха. Свет этого дня был подёрнут сизым налётом. Солнце казалось восковым, тени резкими, как зимой. Воздух был изумительно чист: норд выдул всё, унёс в море всю пыль; он мощно полировал и вентилировал блещущий город. Через молы широкими взмахами перекатывал и гудел прибой. Пароходы стояли на якорях, работая машинами. Дыи так стремительно отрывало от труб, что пароходы казались погасшими, бездымными. Краски приобрели особую яркость, даже ржавые днища шаланд горели киноварью и лаком. В каюте пахло ветром и человеческим теплом. Глан лежал на верхней койке и читал. Берг спал, подрагивая. Ему было холодно. Батурин долго смотрел в иллюминатор, потом сказал Глану: - Хорошо бы отстаиваться ещё недельки две. Глан рассеянно согласился, не отрываясь от книги. Батурин чувствовал необычайную лёгкость. Платье как бы потеряло вес. На щеках появился сухой румянец. "Осень!" - думал он, и у него замирало сердце. По утрам перед чаем Батурин выпивал стакан холодной чистой воды, потом это стали делать норвежец и Нелидова. У воды был вкус осени. Она слегка горчила, как черенки опавших листьев, и освежала мозги глотком водки. Берг много курил, играл в шахматы с норвежцем, временами беспомощно улыбался, и тогда Батурин думал, что он ещё совсем мальчик и некому о нём позаботиться. У Берга снова болело сердце, особенно на ветру, - он бледнел, и глаза еого мучительно выцветали. По вечерам Глан танцевал в кают-компании чечётку. На танцы собиралась команда. Глан выходил, вскриривал: "Эх, Самара!" - и начинал выбиваьть такую бешенную дробь, изредка приседая и хлопая ладонью по полу, что у матросов захватывало дух. С Гланом состязался боцман Бондарь, тяжёлый и черноусый, - большой любитель пляски и пения. Норвежца танцы приводили в детское восхищение. Он хлопал в ладоши и покрикивал в такт: - Го-го-го, га-га-га... Нелидова стала проще. В свитере она казалась девочкой. Плаванье ей нравилось. Просыпаясь, она тихо стучала в стенку каюты над головою Глана и спрашивала: - Неужели вы ещё спите? Глан прикидывался спящим и начинал страшно храпеть, сотрясая каюту. Вставать никто не хотел. Долго ещё лежали, переговариваясь через стенку, потом Глан прыгал, как медведь вниз на все четыре лапы, и шёл мыться мохнатый и маленький. Умываясь около камбуза, он рассказывал кокам китайские анекдоты и показвал несложные фокусы, - жал кулак, и из него натекало полстакана воды. Коки крутили головой и удивлялись: ловкий какой человек! Глана сразу и крепко полюбили на пароходе. Матросы величали его по имени-отчеству: Наум Львович - и вели разговоры о многочисленных видах чечётки: ростовской, одесской, самарской, орловской и других, показывая иногда замысловатые колена. Батурин начал писать. Пока получалось что-то неясное о морях, о великой лёгкости исцеления, когда земная тяжесть перестаёт давить на плечи и смерть кажется такой же нестрашной, как песня, осень, как сама жизнь. Берг замечал, что Батурин пишет, но ничего не спрашивал. Самый процесс писания он считал вещью более интимной, чем любовь, чем самые сокровенные тайны, в которых не всегда признаются даже себе. Можно говорить только о готовых вещах, когда они отомрут и отпадут от писателя. Пока не перерезана пуповина, о вещи нельзя ни спрашивать, ни рассказывать, - эту идею Берг изредка развивал, сравнивая процесс писания с беременностью. Вещи, прочитанные в неоконченном виде, он называл "выкидашами" и сулил им судьбу мертворождённых. Батурин соглашался с ним, - для него процесс писания был мучителен и прекрасен. Каждое утро Батурин вставал со страхом - не стих ли шторм, но, взглянув за окно, успокаивался: море бесновалось, вскидывая высокие гребни пены. Значит, можно писать. Шторм длился девять дней. О Пиррисоне и капитане не говорили. Чувство оторванности от мира, владевшее всеми, было чудесным облегчением. Мир был отрезан ветром, штормовым морем и тесными переборками парохода. Не могло быть ни телеграмм, ни писем, ни встреч. - Эх, вот так бы жить и жить, - вздыхал Глан и погружался в чтение. Читал он Гюго "Труженники моря", некоторые фразы заучивал даже наизусть. - Кто вы, собственно, такой? - спросил его однажды Батурин. - Вечно вы ездите, но куда? Есть же у вас цель, какой-нибудь конечный пункт. - Ни черта вы не понимаете, - рассердился Глан, - моя профессия попутчик. Вы, очевидно, думаете, что земля не шарообразная, а плоская и Коперник дурак. Мы живём на шаре. Какой, к чёрту, конечный пункт, когда у шара вообще нет концов. Я всегда двигаюсь вперёд. Поняли? Знаете совет Джека Лондона: "Что бы ни случилось, держите на запад". Что бы ни случилось, я всегда покрываю пространства. В ночь на седьмой день шторма Батурин проснулся от торопливого стука в стену. Стучала Нелидова. - Это вы? Что случилось? Нелидова ответила, но он не расслышал: сотрясая палубу, гневно заревел гудок, ему ответили гудки с других пароходов. Ночь стонала от их тревожного и протяжного крика. Батурин повернул выключатель, электричество не горело. Он быстро оделся, накинул пальто и поднялся в верхнюю рубку. За ним поднялясь Нелидова. В тёмной холодной рубке курил у окна, отогнув занавеску, старик агент. - Что случилось? "Рылеева" сорвало с якорей, - ответил агент спокойно, - несёт на скалы. Конечно, он не выгребет: у енго машины дрянные. Сядет. Спасти его невозможно. - Почему же гудят? - Так, больше чтобы тем, рылеевцам было легче. Может быть и спасутся... Нелидова стала на колени на диван и прижалась к окну. В чёрном гулк и рёве, в выкриках пароходов надвигалась неизбежная гибель. Нелидова вскрикнула. - Смотрите - огонь! Во тьмк был виден бьющийся под ветром столб тусклого пламени. - Это из трубы, - сказал агент. - "Рылеев" работает машинами при последнем издыхании. Долетел спокойный мужественный гудок, - океанский, в три тона. Он гудел с короткими перерывами, потом стих. Как по команде, стихли все пароходы. Глухая ночь и гром прибоя вошли в каюту и создали неожиданное впечатление глубокой тишины. - Слава богу, спасся, - сказал агент. - Пароходы, вы знаете, гудками разговаривают. Это "Трансбалт" прогудел, что всё благополучно. Наутро узнали, что "Рылеева" проносило под самым бортом "Трансбалта". С "Трансбалта" успели подать буксиры. "Рылеев" принял их, отшвартовался у борта "Трансбалта" и, неистово работая машинами, спокойно отстаивается. В бинокль было видно, как он жался к "Трансбалту", будто детёныш к матёрому киту. Оба согласно качались и густо дымили. Нелидова отвернулась от окна и спросила Батурина: - Скажите правду, вы и сейчас так думаете так, как там... в Керчи? Батурин молчал. - Что же вы молчите? Не бойтесь, я не испугаюсь. Батурин закурил. Она взглянула на него при свете спички. Он застенчиво улыбался. - Я так и знала, - сказала она шёпотом, чтобы не слышал старик-агент. Вы не могли решить иначе. Вы шли к смерти, как одержимый. Было страшно на вас смотреть. А теперь, правда, всё прошло. - Шторм проветривает голову. Убивать я не буду. Но обезвредить надо. - Я не говорю о нём, - значительно и медленно ответила Нелидова. - Я говорю о вас. Пиррисон для меня не существует. Слышите! Агент чиркнул спичкой. Нелидова быстро отвернулась, встала и пошла в каюту. Батурин долго ещё сидел вместе с агентом, курил и молчал. У агента была старческая бессоница. Часов в пять утра из темноты каюты Батурин услышал пение. Пел Глан. Уходят в море корабли, пел он вполголоса, Пылают крылья, В огне заката крылья - паруса. - Беззаботный человек, - вздохнул агент. - Вот кому легко жить. Вечером, сидя в тёмной кают-компании, Глан завёл странный разговор. - У меня дурацкая память. Я помню преимущественно ночи. Дни, свет - это быстро забывается, а вот ночи я помню прекрасно. Поэтому жизнь кажется мне полной огней. Ночь всегда празднична. Ночью люди говорят то, что никогда не скажут днём ( Нелидова быстро взглянула на Батурина ). Вы заметили, что ночью голоса у людей, особенно у женщин, меняются? Утром, после ночных разговоров люди стыдяться смотреть друг другу в глаза. Люди вообще стыдятся хороших вещей, например, человечности, любви, своих слёз, тоски, всего, что не носит серого цвета. - По ночам легко писать, - подтвердил Берг. - Принято думать, - продолжал Глан, - что ночь чёрная. Это чепуха! Ночь имеет больше красок чем день. Например, ленинградские ночи. Сам Гейне бродит там по улицам со шляпой в руке, честное слово. Листва сереет. Весь город залит не светом, а тусклой водой. Солнце понимается такое холодное, что даже гранит кажется тёплым. Эх, ничего вы не знаете! Нелидова слушала затаив дыханье: таких странных людей она встречала впервые. "Только в России могут быть такие люди", - думала она, всматриваясь в неясный профиль Глана. Папироса освещала его обезьянье лицо. Берг лежал на диване и изредка вставлял насмешливые слова. "Чудесная страна и поразительное время" - думала Нелидова. Вот этот Глан - романтик, поклонник Гюго и чечётки, бездомный и любящий свою бездомность человек - когда-то дрался с японцами на Дальнем Востоке. Он был ранен, вылечил рану какими-то сухими ноздреватыми грибами и три недели питался в тайге сырым беличьим мясом. Батурин был в плену у Махно, спина у него рассечена шомполом, он был вожатым трамвая в Москве, может быть, возил её, Нелидову, и она даже не взглянула на него. Он знал труд; труд сделал его суровым и проницательным, - так казалось Нелидовой. Берг воспитывался у поэта Бялика, два года прожил в Палестине ( был сионистом ), арабы убили его брата. Потом, Берг возненавидел сионизм и говорил, что всем - жизнью своей, резко переломившейся и сделавшей из него писателя, тем, что он понял цену себе, всем лучшим он обязан Ленину. - А Ленин этого даже не знал, - смеялся Батурин. - Никто не задумывался над тем, - отвечал Берг, - как громадно было влияние этого человека на личную жизнь каждого из нас. А об этом стоит подумать. Больше всего поражало Нелидову то, что невозможно было точно определить профессию этих людей. Да вряд ли и сами они могли её определить. Глан говорил: "Я - попутчик". Батурин называл себя "ничем". Один Берг был писателем, но писал он мало, и в писательство его вклинивались целые полосы совсем иных занятий. В плохие времена он даже играл на рынке в шашки и зарабатывал этим до рубля в день. Главное, что притягивало Нелидову к ним - это неисчерпаемый запас жизненных сил. Они спорили о множестве вещей, ненавидели, любили, дурачились. Около них она ощущала тугой бег жизни, застрахованной от старости и апатии вечным их беспокойством, светлыми головами. " А сколько бродит по земле мертвецов", - думала она, перебирая прошлое, чопорный свой дом, мать, говорившую с детьми по-французски, матовый холод паркета, страх перед тем, чтобы не выйти из рамок общепринятых норм. Утром Нелидова проснулась от непривычного чувства тишины и засмеялась: синий и глубокий штиль качался над морем. Она открыла иллюминатор. Тёплый воздух обдул каюту солью и миндалём. Гремели лебёдки. Жарко сверкало солнце, блестели радугами стаканы, блестели горы, город. Моряки в белом перекликались на палубе. Пароход готовился к отплытию. Забытый шум жизни взбадривал и веселил. Она поднялась на спардек и зажмурилась от света. Капитан откозырял ей и оскалил зубы; Батурин сидел на планшире и, глядя на воду, пел какую-то немудрую песенку.