Страница 31 из 34
Только очень уж не похож был Дон на Сталина! Светлые соломенно-белые волосы растрепаны, лицо - кровь с молоком, и все пылает детским румянцем. Младенческие глаза ярко блестят. Он явно наслаждался игрой.
- Сложное палажэние слажилось на этом участке фронта, - произнес он, старательно изображая грузинский акцент, и постучал "русалкой" по карте. Дунаев заметил, что это карта Гренландии. Территория Гренландии аккуратно расчерчена на квадратики, в квадратиках расставлены какие-то точки. В целом все отдаленно напоминало схему игры в домино.
Наконец Дон поднял глаза на Дунаева. Головы, которыми был усеян Дунаев, проснулись и неуверенно запели песню Вертинского "Минуточка":
На пляже за розовой будкой
Мими с обезьянкой шалит,
Меня называет Минуткой
И мне поминутно твердит:
Ну погоди, ну погоди, Минуточка!
Ну погоди, мой мальчик-пай!
Ведь любовь наша только шуточка.
Это выдумал глупый май.
Дон засмеялся. Дунаеву даже показалось, что лицо его засветилось от радости.
- Что же ви сразу нэ сказали, таварищ Паскребышев, что у вас харошие новости? Хотэли падшутит над таварищем Сталиным? Ай-яй-яй! Нэхарашо. Мы тут, в Кремле, заждались уже таких гастинцев.
- Это трофеи, - произнес Дунаев. - Это вам от нашей... боевой диверсионной группы. Для вашего музея.
- Группа, - глубокомысленно повторил Дон. - Группа - это харашо. Сколько нечеловек в группе?
- Трое, товарищ... товарищ Сталин. Трое, и еще я, ответственный, так сказать... И еще Бессмертный... Он нас наставляет.
- Бэссмертный? Что за фамилия такая? Нэскромно звучит.
- Но он, товарищ Сталин, и в самом деле... не смертен. Он бессмертен, товарищ Сталин, - лепетал парторг.
- Вах! Бэссмертных нэ бивает, - покачал головой Дон. - Знаешь, гдэ его смэрть? Здэсь, у мэня. В маем музэе. Хочишь пасматрэт?
Дунаев попытался кивнуть, но кивок не получился. Не мог получиться у него кивок.
- Заодно посмотришь вообще музей, - прибавил Дон уже без грузинского акцента. - Правда, целиком ты его не сможешь посмотреть: на это и пятидесяти тысяч жизней не хватит. Причем таких жизней, как у твоего Бессмертного почти бесконечных. А мне такая длинная жизнь не нужна (он весело засмеялся). - Пойдем, прокачу тебя по залам. Кстати, выберем место для новых экспонатов. Может, ты что-нибудь посоветуешь.
Как только Дон стал говорить нормально, перестал изображать Сталина, Дунаев сразу же испытал огромное облегчение. Ему стало казаться, что рядом с ним уже не узкоспециальное и весьма отдаленное от мира божество, а просто хороший, близкий приятель. Такой приятель, какие бывают в детстве, с которым можно и порыбачить, и сходить в лес по ягоды, и предпринять рискованный набег на чужой яблоневый сад, с которым можно вместе подразнить какого-нибудь гневного старичка или же отправиться подглядывать за девчонками, моющимися в маленькой "девчачьей" баньке у реки. С таким приятелем можно обмениваться шуточками и хохотать, а можно хохотать и без шуточек, на одном запасе сплошной легкости, накопившейся за время приятельства. Дунаеву действительно вдруг почудилось, что они с Доном росли в одной деревне неразлучными дружками, а может быть, и сейчас они еще продолжают возрастать в той же деревне: шалопайствуют, лузгают семечки, дерутся палками с зарослями крапивы (воображая, что это не крапива, а японцы), пишут на заборах похабщину, и прочее.
Это ощущение могло бы показаться неуместным: ничто (кроме лица Дона) не давало поводов для возникновения подобных простых чувств. Перед Дунаевым стоял некто в костюме испанского гранда, с орденом Золотого Руна на шее. Некто, о ком Дунаев, в общем-то, ничего не знал. Он не имел даже самого приблизительного представления о том, кто такой Дон. Не брезжило никаких догадок или подозрений на его счет. Он знал только, что Дон не из врагов, что он обитает в своем собственном мире и никогда не покидает его пределов. Знал, что Дона мало кто видит и у него есть музей.
- Где мы? - спросил Дунаев.
- Мы в молоке, - ответил Дон и показал пальцем в иллюминатор. Тут только Дунаев понял, что за стеклом иллюминатора не белая слепая стена, а толща молока. Они находились, кажется, на дне некоего молочного океана.
- Я решил, что настоящий музей должен находиться в молоке, - пояснил Дон таким тоном, как будто речь шла о чем-то совершенно очевидном.
- А как же оно не скисает? - поинтересовался Дунаев.
- Оно скиснет, - весело ответил Дон. - Скиснет, когда придет время. Пока что оно еще очень молодо. Мы сейчас находимся как бы в начале мира. Через некоторое время молоко скиснет и превратится в простоквашу. А я тогда возьму да и уберу отсюда свой музей. Потому что, согласись, глупо держать музей в простокваше. Я уберу музей, и тогда сыворотка стечет, и вместо простокваши образуется Творог. А в Твороге заведется...
- Священство, - подсказал Дунаев, радуясь своей осведомленности.
- Ну да, священство, - кивнул Дон.
- Этот музей... Это что, музей трофеев? - спросил Дунаев.
- Да, и трофеев тоже. Но скорее его можно назвать "музеем будущего". Ведь все события - они еще не произошли. Во всяком случае, когда мы здесь находимся, все для нас - дело будущего. Здесь хранятся различные следы, экземпляры и осколки этого будущего. А еще мой музей иногда называют "музеем философии". Может быть оттого, что у меня здесь хранится "философский камень". Не знаю, впрочем. Я сам не философ...
- А ты читал Маркса? - поинтересовался Дунаев.
- Я читал его переписку с женой. Он ведь любил жену, - странно ответил Дон.
"Образованный. Маркса читал, - подумал парторг с уважением. - Хоть он и не в миру, а в молоке, а книги читает".
Они переместились в соседний зал. Дон без особого усилия перекатывал Дунаева, подталкивая его одной рукой и слегка поддерживая другой. Головы пели романс Вертинского "Снежная колыбельная":
Спи, мой мальчик милый,
За окошком стужа
Намела сугробы
До самого крыльца.
Я - любовник мамин,
А она - у мужа,
Старого, седого, твоего отца.
Я - любовник мамин,
Так сказали люди.
Но не знают люди
О моей любви.
Не смотри ж, мой мальчик,