Спасения не будет

Разумеется, надзиратель, со своей досаждающей дотошностью никаких запрещенных веществ у меня не обнаружил. Он взглянул на часы, поставил на документе время и печать, после заверил его неразборчивой подписью.

— Ну что, плясунья, идем, определим тебе место в моем рассаднике!

… Я шла по длинному коридору, стараясь не смотреть на истощенных заключенных, измученных бессонными ночами. Вдруг я застыла на месте и схватила темного за запястье. Он остановился и, повинуясь внезапному порыву, накрыл мою ладонь своей. Руку я тут же одернула. Со всей этой кутерьмой, я совсем забыла про угрозу куда более страшную, чем замок грешников.

Милостивые духи, как я могла забыть про Лега Тьмы?!

— Насколько хорошо защищено это место? — мой голос, искаженный эхом, дрогнул.

— Не беспокойся. За последние девятнадцать лет не было ни одной записи о побеге, — хвастливо ответил надзиратель, гордый своим достижением.

— А за последние двадцать? — съязвила я, поморщившись от звонкого сопровождения, умирающего в каменных стенах.

— Я на должности девятнадцать лет и… ни одна грешная душа не покинула этих стен!

Мы поднялись на второй этаж. Низкие и узкие камеры были переполнены и больше напоминали коробки с жуками, а надзиратель все шел и шел вперед, мусоля толстыми пальцами маленькую пуговку черной формы. Я семенила следом, все больше погружаясь в отчаяние. Темный уверенными шагами шел за мной.

Наконец надзиратель остановился и жестом поприветствовал, по всей видимости, главную узницу.

— Мамаша, вот тебе новенькая, прошу любить и жаловать.

— Задыхаюсь от счастья! — развязно бросила мамаша, размером с бегемотиху.

Злорадно улыбнувшись, она скинула рваную туфлю, взвалила ногу на койку и нетерпеливо пошевелила пальцами с отставшими из-за нарыва ногтями. Сидящие на полу женщины тут же кинулись согревать ее конечность своим дыханием и разминать каждый палец. В зарешеченное окно ворвался сквозной ветер, раздувая мусор по всей камере. Вдохнув этот тошнотворный запах, я закрыла ладонью нос.

— Опять этот суховей, — вдруг заорала мамаша.

Охваченная яростью, она схватила одну из женщин за воспаленное ухо и швырнула ее к решетке, да так, что бедняжка налетела на ведро с помоями и опрокинула его прямо на ботинки надзирателя.

— Ради всего святого! — не вставая с колен, сквозь прутья решетки, та постаралась очистить обувь рукавом своей рубахи.

— Дуры бестолковые! — выругался надзиратель.

— А в здание может ворваться посторонний? — не соображая, что говорю, спросила я. Лег, крещеный кровью своих жертв, уже не казался таким ужасным, а вот тиски мамашиных рук поражали воображение!

— Да с такой любвеобильной мамашей недолго и рассудка лишиться! — заорала я, глядя, как выгибается надзиратель, чтобы снять с пояса связку ключей.

Словно насмехаясь над моим бессилием, нарочито громко лязгнул замок.

Все. Мне конец!

— Утро доброе, дамы. Сегодня на редкость чудесный день, не правда ли?! — сдавленно пискнула я, выдавливая из себя улыбку.

— Ты смотри, какая манерная! Ну ка, поди суда, рассмотрю тебя поближе, — махнула в призывном жесте мамаша.

«Небесные старцы, дайте мне сил, пережить обещанные заклинателем сутки…» — взмолилась я и тут же себя одернула: «Не помогут они тебе! Думай, думай, Элин… черт бы тебя побрал!» И, как назло, ни одной стоящей мысли.

— Одиночная камера и двухразовый горячий паек, пока ее вина не будет доказана, — заклинатель выдернул меня из камеры и захлопнул решетку.

Казалось, что я забыла, как дышать.

— Так у нас нет свободных камер… — заколебался надзиратель. — Не сажать же ее к горцам?!

Я перевела взгляд на бритоголовых воинов в камере напротив. От их татуированных тел и острозубых улыбок сознание помутилось, ноги ослабли, я пошатнулась, но… была тут же подхвачена темным, будто он только и ждал, чтобы подставить мне сильное плечо.

— Мест нет, — повторил надзиратель, с недовольством поворачивая ржавый ключ в замочной скважине.

— Малодушие, проявленное сейчас, в дальнейшем обернется для вас потерей места и я вам обещаю, это в лучшем случае… Так что в ваших интересах освободить одну из камер, — потребовал темный, стараясь при этом на меня не смотреть.

— Вы мне угрожаете? Да как вы смеете? — от гнева на лице дознавателя проступили белые пятна.

— Сколько душ сгнило в этих стенах? Вы осведомлены о возможностях Союза, созданного при поддержке Совета Судеб, к взаимодействию с миром духов? — пауза, чтобы впечатлиться и проникнуться словами, и контрольный в голову, — я надеюсь, мы друг друга поняли?

Поняли. Прониклись. Побледнели и затряслись. Эти злобные духи, эта бестелесная хлябь изо дня в день, из ночи в ночь отравляющая ему жизнь — упаси небо!

Одиночная камера! Кажется, я никогда не была так счастлива! Чего нельзя было сказать про горцев, к которым подселили еще троих соплеменников, разгрузив для меня смежную с мамашей камеру.

— Не загнись тут! — приказал мне темный, собираясь уходить. Понимая, что это последняя возможность что-либо узнать, я задала так мучавший меня вопрос:

— Фицион… Что с ним будет?

Заклинатель молча отвернулся от меня и вместе с надзирателем удалился.

Глава 3

Честность — лучшая политика,

если, конечно, вам не дарован талант убедительно лгать.

Джером Джером

Мрачная, пропитанная смрадом действительность, обрушилась на мою голову. Узники сыпали вопросами, чередуя их с фривольными шуточками и утробным смехом. Хотя, уж лучше так, чем молчаливые горцы, пожирающие меня голодными взглядами так, словно перед свирепыми хищниками, которых держат на одной бобовой похлебке, вдруг повесили кусок свежего сочного мяса. «Кусок мяса» мечтал, чтобы про него все забыли. Большую часть дня «он» провел сидя на скамье, не двигаясь и не раскрывая рта, лишь изредка поднимал голову и с ужасом поглядывал на ведро, оставленное «ему» в углу.

Узники все же потеряли ко мне интерес, но не успела я порадоваться тишине, как была жестоко атакована мыслями. Навязчивые голоса шептали мне ужасное, заставляя изнывать от чувства обреченности, неотвратимости страшного конца. Сознание вновь и вновь транслировало картину моего поражения, рисуя изуродованное Советом мертвое тело, мое тело, застывшее лицо с гримасой боли, мое лицо, мою вскрытую грудь и оттянутую крючками кожу, мое небьющееся сердце…

От жутких видений отвлек голод. Я и не заметила, как стемнело. Нетронутая с обеда миска с полбенной кашей осталась мне и на ужин. Пришлось давиться недоваренными, еще и плохо обшелушенными зернами.

Ночная прохлада сочилась через толстенные прутья решетки. Незаметная глазу, но ощутимая нежному телу она забирала тепло и смиряла дух заключенных. В попытке немного согреться, я стала мерить тесную клетку шагами. Вскинув голову, я всмотрелась в прорезанные металлом очертания луны, отбрасывающей вилы теней на каменный пол.

Мы были вдвоем, только я и луна, одетая в неподвластную мне маску спокойствия.

Кто я такая? Девчонка без имени и рода.

Что заставило моих родителей отречься от меня? Маленький сверток, оставленный в кромешной тьме на берегу реки, был обречен на гибель. Волею небес я выжила. Ребенок с иным даром — про́клятое дитя…

— Как же здесь холодно… — тихий шепот сорвался с замерзших губ, в то время как голова закипала. Как мне скрыть свой дар от менталиста? Как обмануть человека, чей жизненный опыт превосходит мой, а сила позволяет просматривать картины чужого прошлого?

Ответом мне вновь стала неизвестность, что сквозняками гуляла по камере, обнимая мои плечи и пробирая до костей.

Я услышала приближающиеся по коридору гулкие шаги. Из темноты вынырнул огненный сгусток и осветил испещренное морщинами лицо сутуловатого смотрителя, проходящего мимо моей камеры. Я проследила за игрой света, который заставил отвергнутые тени решетки вскинуться подобно волшебным веерам и растаять на моем полу. Смотритель обернулся и взмахом руки отбросил огненный сгусток. Тот прыгнул за решетку, замер возле моего лица, заставляя сощуриться от обилия света и тепла.