Страница 2 из 7
Бабушка подошла к земному пределу неожиданно. Казалось, сносу не будет старухе, вдруг серьёзно заболела, а когда почувствовала – её срок подошёл, заявила дочери, матери Лиды, и сыну Ивану, дяде Лиды, тот жил в Луганской области: ляжет в родную землю и никуда больше. Место её упокоения рядом с родителями, хватит того – муж в чужой стороне. Приехал за ней сын. В Омске бабушка своими ногами вошла в вагон, в Луганске на вокзале встречала «скорая». Вскоре бабушка Фрося легла в родную землю.
***
Была бабушка из старообрядцев, полное имя Февронья. У Лиды осталась бабушкина икона – массивный, весом в добрые полкилограмма, медный четырехстворчатый складень, на створках изображены двунадесятые праздники. Лида так и не докопалось, откуда старообрядцы пришли на Луганщину, как оказались на просторах Дикого Поля.
Как и везде, жили старообрядцы на Луганщине (села Покровское Троицкого уезда … губернии) крепко. Молились Богу, воспитывали в вере многочисленных детей, широко вели хозяйство. В 1929 году раскулачили трёх братьев рода Якименко: Василия Евдокимовича, мужа бабы Фроси, Петра Евдокимовича и Степана Евдокимовича. Из восьми детей Евдокима Андреевича трое попали под статью. Три сына и две дочери остались на Украине, старших сыновей выслали на север. Евдокиму Андреевичу на то время было шестьдесят три года, он решил ехать с сыновьями. Как не отговаривали, как не убеждали: зачем голову в петлю суёшь, побереги себя, возраст не тот лезешь, ехать незнамо куда. Жена уговаривала, дети просили – не послушался.
– Не могу я сыновей одних отправить неизвестно куда, – отстаивал свой выбор.
Погрузили их с семьями в товарные вагоны и отправили, в Архангельскую область. Привезли на заснеженное голое место, обозначенное колом, старший конвоя объявил: ваш спецпосёлок Шенчуга, расселяйтесь. Семья Василия Евдокимовича с потерями доехала до места ссылки, по дороге умер десятилетний Фома. С двенадцатилетнего Тимофея конвоир сорвал сапожки, объяснив свои действие железной логикой: на севере всё одно загнётесь, жизни там не будет. Обмотали Тимофею ноги тряпьём, не загнулся парнишка. В конечном итоге вырос в уважаемого человека, в сорок пятом Сахалин от японцев освобождал, а потом трудился на острове так, что отметили его орденом Трудового Красного Знамени.
История иконы-складенья, которая осталась у Лиды от бабушки Фроси, восходит к прадеду Евдокиму Андреевичу. Он был среди старообрядцев Луганщины известным человеком, занимался хлеботорговлей, возил пшеницу в Москву, а там знался с московскими купцами и заводчиками старообрядцами. Как известно, таковых в Москве было множество. Знал Евдоким Андреевич Рябушинских, Третьяковых… Из Москвы привозил старообрядческие иконы, медные складни. Один такой подарил невестке, а она взяла его с собой на север.
Когда везли раскулаченных через Москву, Евдоким Андреевич столкнулся на вокзале с одним из давних знакомых купцов. Тот подарил шубу со своего плеча: «Бери, Андреич, на северах пригодится». И добавил со вздохом сочувствия: «Ну, ладно, у меня всё забрали, я эксплуататором оказался, а твоих сыновей, тебя за что?»
В первый самый тяжёлый северный год Евдоким Андреевич принёс мешок муки из деревни, что стояла неподалёку от спецпоселения. Богатство из богатств, благодаря той муке, выжили. Местный мужик пожаловался спецпоселенцу: лошади простывают зимой, болеют. Украинец не только подсказал северянину, как сделать тёплый пол в конюшне, помог перестроить её так, чтобы лошади в любой мороз стояли в тепле. Евдоким Андреевич имел в хозяйстве не один десяток лошадей, науку обращения с ними знал досконально.
Роскошную шубу купца тоже выменял за продукты. Был он в свои шестьдесят с небольшим могучим человеком, как настоящий мужик – умел работать любую работу. Но всего четыре года было ему отпущено жизни на севере – умер.
Дед Лиды, Василий Евдокимович, приехал на север в тридцать шесть лет. Работал на железнодорожной станции, на погрузке леса. Случилось это в 1937 году. Стоял апрель, который и на севере месяц весенний… Пригревающее солнце слизывало снег, будило от зимнего анабиоза деревья, землю, яркими лучами обещало скорую зелень, пение птиц. Василия Евдокимовича разморило на солнышке, опёрся о буфер вагона (выполнял обязанности сцепщика) и забылся на какие-то секунды, ставшие роковыми, не услышал, что подали для сцепки вагон. Страшная тяжесть навалилась на грудную клетку… Как и отец, братья, был человеком огромной силы. Многие старообрядцы отличались этим, сказывался здоровый образ жизни. Там где два-три мужика подталкивали вагон, подавая на сцепку, Василий Евдокимович мог один справиться. У Лиды есть фотография – дед в гробу. Даже в гробу выглядел могучим и красивым человеком. Чёрная борода, величественное спокойствие. У гроба восемь детей. Старшему двадцать семь, младшему, Лидиной маме, – четыре.
Пришлось бабушке идти работать, старшие дети могли прокормить себя, четверо младших остались на ней. Мама Лиды попала в детский дом. Не совсем, чтобы в полном понимании детский дом для неё. Ей позволялось ночевать дома, к завтраку шла туда и только после ужина возвращалась домой.
Лида по молодости удивлялась, откуда у матери, выросшей в крестьянской среде, манеры, как после окончания института благородных девиц. Наставляла дочь, как чуть подросла – нельзя выходить к столу неприбранной: в мятом халате, тем более – ночной рубашке, непричёсанной. И вообще, одна ты в квартире или никто тебя не видит, нельзя ходить неопрятной. И без дела не подобает сидеть девушке. Смотришь телевизор, возьми вязание или вышивай. Сама прекрасно вышивала. Её вышивки Лида ревностно хранит. Любила музицировать. И не на балалайке или гармошке – на пианино. В детдоме освоила. Позже несколько лет ходила в музыкальную школу для взрослых. Когда-то были такие. Играла «Полонез Огинского», сонаты Бетховена, исполняла романсы. Голосок имела скромный, но пела. Оказывается, воспитатели детского сада были выпускницами этого самого института благородных девиц. Выслали на спецпоселение из Ленинграда. В первые годы отправляли в Шенчугу только раскулаченных, позже стала местом высылки других неблагонадёжных.
Из трёх братьев лишь один Степан Евдокимович вернулся в Луганскую область. Прежние соседи доложили ему: те, кто раскулачивал их семью и других крепких крестьян, долго болтались на ветру, как пришли немцы. Повесили их оккупанты. Вовсе не за то, что проводили коллективизацию, казнили, что рьяно служили советской власти. Кто-то принял смерть достойно, а кто-то валялся в ногах у палачей, прося пощады, обещая верность новым хозяевам.
От Шенчуги, в которой родилась Лидина мама, ничего не осталось. Ни домика, ни сарайчика. Лида ездила туда. Стоит мемориальный камень с надписью гласящей, что на этом месте находился самый большой в Коношском районе посёлок спецпоселенцев. Кое-что осталось от кладбища. Где могила деда Василия и прадеда Евдокима, конечно, не найти.
***
В церковь Лида начала ходить в институте. Ходить – громко сказано. Заходить. Вдруг почувствовала тягу к храму. Спроси, что влекло туда – не объяснит. Идёт мимо, и так захочется войти в ворота, подняться на высокое крыльцо. Как магнитом тянуло. Почему? Конечно, успела нацеплять немало грехов молодости, да только наряд ли это подталкивало переступить порог храма. Пусть томилась душа неправедными поступками, да не знала ни о таинстве исповеди, ни о таинстве причастия. Ничего не знала. Тогда откуда, спрашивается, мысль – тебе надо в церковь? От бабушки она. Молилась праведница в небесных обителях за внучку. Просила Бога вразумить, поставить на путь истинный последнюю её воспитанницу. Много детей, внуков, племянников у неё, за всех молилась, за Лидушку – сугубо, считала себя виноватой перед ней. Как хотела, да не успела, твёрдо вложить в светлую головушку заповедь – жить надо с Богом. Слишком рано расстались. Внучка на лету схватывала молитвы, даже по Псалтири стала осваивать науку чтения… Не вовремя заболела бабушка Фрося, просила Бога повременить год-два, да пришёл её срок, Лида осталась одна…