Страница 45 из 83
Мать всё делала по часам. Под будильник на кухне. Едва начинал бесноваться маленький разбойник – в любое время дня и ночи она входила к сыну с таблетками и водой в стакане: «Прими!» Если куда отправлялась по делам, первый вопрос её по возвращении был: «Ты принял таблетки? (Аминазин? Галоперидол? Карбидин? Клазапин и так далее?) Звонил будильник?»
И вот теперь новое (новейшее!) лекарство для сына – еврейская женщина ему. («Ты принял аделаида молотовника? Не забыл? Звонил будильник?»)
Сама Молотовник за столом не умолкала. Рассказывала всё о себе откровенно. Без всяких. Ничего не скрывала. После смерти матери (отца не знает) воспитывалась в детдоме. Закончила финансовый техникум. Выходила даже замуж. Но русский муж почти сразу начал пить. Выгнала его. А потом он и вовсе – откёнулся.
Мать и сын не поняли.
– Ну дал дуба. Отбросил коньки. Понимаете? От пьянки.
Даже такая вульгарность гостьи мать не смутила. Сразу после чая она с гордостью показывала ей новый чешский диван, купленный сыну буквально перед самым переездом сюда, в Кременчуг. Нимало не смущаясь сына, который стоит тут же, в спальне, и смотрит на громаднейший диван с валиками, словно на чужой диван, как будто впервые видит его.
Деловая Молотовник потребовала рулетку. Кидаясь на диван с железной лентой, быстро обмерила его.
– Жаль. Габариты большие. А то Михаил Янович смог бы поселиться у меня со своим диваном. – Скручивая ленту, пояснила: – Калидор не пропустит.
– Как, как вы сказали? – сразу переспросил Михаил Янович. – Повторите.
– Я говорю: калидор не пропустит диван. Он у меня узкий. Да и в дверь, наверно, тоже не пройдет, – всё скручивала железный метр Молотовник.
Готлиф начал наливаться кровью. Готлиф Михаил Янович боялся одного – от смеха лопнуть. Ринулся из комнаты.
Циля Исааковна хмурилась. Зачем-то поправляла накидку на диване, точно обидевшись за диван. Что он не пролезет ни в дверь, ни по «калидору»…
Михаил Янович задумался. Рассказ был закончен.
Конечно, можно было и дальше рассказывать, как она преследовала его, не давала проходу, лезла с тортами в квартиру. Как он кричал матери: «Она эпидемия, мама! Настоящая эпидемия!» Мог бы даже рассказать о единственной близости с ней, после которой его неделю преследовало страшное видение: тощие кривые ноги женщины и её втянутый, как пропасть, пах. Мог бы рассказать, что даже железная мама, не выдерживая, ходила несколько раз к Коткину и требовала от него, чтобы он обуздал, наконец, племянницу… И только после того, как отыскал в Кременчуге погреб, спрятался в нём, Молотовник отстала. В психиатрическую лечебницу города Кременчуг она не пришла ни разу.
Уже подступила ночь, а Михаил Янович всё сидел с забытым блокнотом в руках. Всё смотрел вдаль, где зябла одинокая звёздочка. На манер Чехова Антона Павловича Михаилу Яновичу хотелось прошептать: «Наташа Ивашова (Мисюсь), где ты?»
<p>
<a name="TOC_id20232439" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20232441"></a>Глава восьмая
<p>
<a name="TOC_id20232448" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20232450"></a>1
Прокова мучил афганский сон. Проков совершенно один бегал по пустому горному плато. Жужжа как шмель, советская граната РГД-5 прилетала и прилетала. Будто одна и та же. Падала, скакала по камням прямо к ногам Прокова. Тот бежал от неё, падал, охватывая голову. После взрывов вскакивал, озирался, не мог понять, откуда гранату кидают. Но снова она летела и жужжала. И он снова бежал и падал. Он понял, что взрывами его гонят к краю плато, к обрыву. Тогда он сам подбежал к обрыву. Глубоко вздохнул, как перекрестился, закрыл глаза и полетел в пропасть, истошно крича. «Ты что?!» – толкнула его Валентина. Потом перекинулась на другой бок и тут же снова засопела. Проков выдохнул напряжение.
За завтраком сидел словно в вакуумной оболочке, почти не слыша, о чём говорят Женька и Валентина. Наяву всё случилось не так, как увидел во сне. Будто в замедленной киносъёмке, плавно переворачиваясь, граната летела к Прокову. Ещё в воздухе прозвучал характерный щелчок, означающий, что начал гореть пороховой замедлитель. В пяти шагах граната упала. Подпрыгнула на камнях два раза. «Ложись!» – крикнул Колтышев. У Прокова оставалось две-три секунды до взрыва. Задирая толстенные слоновьи чужие ноги, опять как в замедленном фильме он ринулся от гранаты. Упал, наконец. Охватил голову. После красного ватного хлопка, над головой прошуршала стая из осколков и камешков. Лежащий Колтышев, вернув действительность, тут же зашвырнул в овраг ответную гранату. «Мать вашу за ногу, духи проклятые!»
Однажды отделение того же Колтышева в полном составе забрело на минное поле. Как на огород. «Стоять!» – тихо сказал хладнокровный Колтышев. Приказывал отходить по одному, пятиться. Вышел последним. Потом сидели возле поля, курили, приходили в себя…
Под сеющим дождём в плаще и шляпе, скрывая лицо как сексот, Проков шёл на работу. Был уже октябрь месяц. Чёрные деревья стояли сырыми, почти голыми. Всюду на земле, словно пёстрые клочья женских платьев, мокли не убираемые дворниками листья.
У здания Общества, возле жёлтой облезшей берёзки, вытаскивал себя из своей мотоциклетки Громышев. Покачивался возле неё высокий, грузный, закрывал ключиком дверцу. Одна штанина у него зажевалась высоко на бедре, задралась, выказав тощий круглый протез, похожий издали на сапожную лапу.
Поднимаясь на крыльцо, Проков одёрнул ему штанину. Пожал недоумевающую руку. Похлопывая друга по плечу, завёл внутрь.
Уже через пять минут вся комната, где стоял большой стол с Проковым, была в дыму. Курили все: сам Проков, его заместитель Громышев, слепой Никитников с одноногим Кобриным и ещё трое-четверо инвалидов. Рабочее утро началось с воспоминаний. С тенётами табачного дыма плавали по комнате картины: