Страница 28 из 70
В кухне тоже всё поменяла. Всю посуду, кастрюльки, сковородки. Почему, Лиза? Загажены, не отмыть. Коротко и ясно. Хотя за кухней своей всегда следил. Тщательно мыл тарелки, а сковородки чистил. Тёркой, чёрт побери!
Теперь по субботам, прямо с утра шли генеральные. Шарахались с Вовкой и моделями от ревущего старого пылесоса (не успела ещё поменять) или от шпыняющей мокрой лентяйки. Самого регулярно выгоняла с коврами во двор. Лупить.
Однако по ночам так же регулярно звучало «ты доволен, милый?» – и было хорошо. Дневное сразу сглаживалось. Побеждал всегда немецкий педантизм. Который был везде теперь – в уборке, на кухне, в постели.
Изредка приходил отец. За столом в гостиной новая хозяйка заглядывала ему в глаза, всячески угождала («Попробуйте вот этого, Семён Андреевич. Или вот этот штрудель с яблоками. А? Как он вам?»). Отец, ещё в здравом уме в то время, ел за обе щеки, нахваливал, гладил дикую голову Вовки, не терпящую панибратства, но осматривался в чужой уже квартире, мотал на ус. При прощании в прихожей всегда тихо говорил. В сторону от пьесы: «Держи ухо востро, сын». Что он хотел этим сказать, было не совсем понятно, но Табашников согласно кивал, буду держать востро, папа, не волнуйся.
На суд в Павлодар Лиза страшно боялась ехать одна. Пришлось взять без содержания и отправиться с ней. Вовку с подводной лодкой и садиком оставили деду.
У здания суда после развода «деспот» схватил Табашникова за грудки. Но Табак не потерял пацанских навыков, быстро навалял тщедушному мужичонке в глубокой кепке и плащике. И, как герой в конце фильма, повёл рыдающую свободную невесту, что называется, к новой жизни. А если точнее, на автовокзал. «Милый, милый!» – твердила и твердила невеста, на ходу обнимала, обливая его слезами. Благодарными, понятное дело.
Теперь Табашников стал замечать, что по утрам за завтраками серые глаза стали смотреть на него как-то по-другому. Очкастый микроскоп не столько изучал, сколько ждал от него. Какого-то движении, полёта фантазии, что ли. Ну! ну! я же свободна! Но Табак умел прикинуться шлангом – нахваливал её гренки, говорил «благодарю, дорогая», поскорей начинал собирать Вовку, чтобы вести того в садик. Какого ещё чёрта тебе надо! – косился на немку, натягивая её сыну бумажные колготки. А немке надо было только одно, чтобы этот трусливый чурбан с квартирой брякнулся, наконец, на колени и воскликнул: «Будь моей! Навек!» И начал бы шарить по карманам кольцо. Которое из-за разгильдяйства никак не мог бы найти. Ага! Вот оно! Нашёл! Извини! Обдул бы его, как от табака конфетку, и протянул: «Навеки! Я твой!» Немка горько смеялась. На удивление чурбану с квартирой. И даже сыну Вовке, который был без квартиры. Но зато со своей подводной лодкой. Правда ведь, дядя Женя?
Словом, Табашников оказался на распутье. Жениться? Или – ни в коем случае! А тут ещё отец всё время возникал, как пограничник: «Смотри в оба, сын. Оттяпает». Понятно, квартиру.
Как это часто бывает, лучшая подруга Елизаветы под большим секретом шепнула на улице: уедет с сыном в Германию. Уже собирает документы. Можете потерять квартиру, Евгений Семёнович. Тоже, как и отец, мол, смотрите в оба! Табашников сказал спасибо лучшей подруге, у которой Елизавета после побега из Павлодара жила какое-то время. Теперь он знал планы своей сожительницы, а значит, был вооружён.
Однажды, тоже за завтраком, его прямо спросили, думает ли он оформить отношения. В загсе. Получалось, немка с сынишкой и всеми своими вещами висела в корзине воздушного шара на приколе. Почвы не было под ногами. Не было и движения. Ни в какую сторону. Пора рубить канат, в конце концов. Эй, воздухоплаватель! Уснул?
– Ты же собралась в Германию? – Дескать, зачем тебе воздушные шары здесь и корзины.
Елизавета на миг растерялась: узнал! Вот Светка сволочь. Однако овладела собой:
– Так ты же можешь поехать с нами. Как официальный муж. А?
– Нет. Я отца не брошу.
– Да какой отец! Он здоров как бык! И потом, есть дома для престарелых. А, Евгений?
– Нет, Лиза. Поедешь только с Вовкой.
Когда сожитель увел Вовку в садик – на кухне рвала и метала: чурбан, гад неблагодарный.
Больше в загс не тащили, но наступили не очень приятные времена. Скачек по ночам для Табашникова больше не было. Отселили в гостиную на диван. Недовольный Вовка перебрался в спальню к матери на новую купленную детскую кровать. Создалось вообще-то интересное положение: квартиранты вели себя как хозяева, хозяин превратился в квартиранта..
Впрочем, к мальчишке уже привязался. По вечерам мараковали вместе над моделями. От грохота кастрюль с кухни вздрагивали, но старались как бы не слышать. На диване, приобняв малого, рассказывал ему разные истории. Пока того не утаскивали в спальню. «Ну ма-ама. Дядя Женя не дорассказал». «Завтра доскажет. Он много басен и сказок знает. Заслушаешься».
Так длилось месяца два. К счастью (для Табака), у немки не складывалось что-то с документами на отъезд. Где-то она, наверное, пока не могла доказать чистое немецкое своё происхождение (так предполагал, об этом ни звука от неё). Поэтому решила пока отступить. Переждать у Табашникова. (И, как оказалось, ожидание растянулось на три с половиной года.) Вернуть всё к началу. Вовка с радостью перебрался обратно в гостиную, куда кровать уже перетащили. Чтобы быть всё время с дядей Женей. Даже спать с ним рядом. Чтобы рассказывал, сколько его ни попросишь. Пока не заснёшь. Но однажды утром проснулся, а дяди Жени на диване не было. Ни постели, ни его самого. Переманили. Из спальни. Позвали как котика: кыс-кыс. И дядя Женя побежал. Эх, дядя Женя.
<p>
<a name="TOC_id20241095" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20241096"></a>4
В телевизоре у Табашникова шла религиозная передача. Показывали торжественное богослужение. Весь в золоте главный священник водил пятью длинными свечами, и гулкий голос его улетал под своды храма. Тесная озарённая паства, в основном женская, в платочках, со слезами на глазах принимала благодать.