Ковчег обреченных

– Погоди, погоди. Не ори, как в жопу раненая рысь, – говорю я, направляясь в ванную. – Сейчас умоюсь, кофейку треснем, и буду готов.

– Сам ты рысь, соня, – доносится сквозь шум льющейся воды Вовкин голос. – И даже хуже: сурок ты. И свинья. Последняя. Я с семи утра на ногах, договариваюсь со всеми, звоню нужным людям, а он, видите ли, дрыхнет. Нет, ты, определённо – свинья.

Я делаю напор посильнее, чтобы хоть на время избавить себя от Вовкиных причитаний. Тугие, горячие струи с силой бьют в лицо, прогоняя остатки ночного кошмара. Переключаю душ на холодную воду, и только простояв пару минут, сбавляю напор. Способность реагировать на окружающую действительность частично возвращается, и я различаю последние слова из гневного монолога друга:

– … в конце концов, ты сам согласился, никто тебя не заставлял. И если тебе вдруг стало неинтересно, я могу отказаться от дальнейших шагов. Хотя, думаю, что поздно уже отказываться.

Я делаю очередную попытку понять, о чём он толкует, и это мне почти удаётся. Но только почти. Всё-таки минздрав не зря предупреждает, что чрезмерное употребление алкоголя вредит организму. А вчера с самого вечера и почти до сегодняшнего утра мы с Филей влили в свои многострадальные организмы столько спиртного, что удивительно ещё, как я остался жив. Не знаю, что чувствует сейчас Филя. Хотя, судя по раскалывающей темя и виски боли, жить мне и ему осталось недолго.

– Володь, дай мне хотя бы кофейку чашечку проглотить. Я без этого – мёртвый.

Уж не знаю, что он услышал в моём голосе, но только вдруг сменил гнев на милость:

– Ладно, алкоголик несчастный, иди на кухню. Я уже всё приготовил.

Кое-как вытершись махровым полотенцем и обмотав им свои чресла, я, шлёпая босыми ногами по полу, выхожу из ванной комнаты. Нужно признать, что душ помог совсем чуть-чуть. Радикальней душа могли помочь только две таблетки “алка-зельтцер”, разведённые в холодной воде. Лучше средства, чтобы прочистить мозги человечество ещё не придумало. Не считая, конечно, клина, который, как известно, тем же самым клином и вышибают.

Искомый клин обнаруживается на кухне в виде наполовину опустошённой бутылки водки, стоящей посреди стола в окружении пустых жестянок из-под рыбных консервов. Да, видно сильно мы дали вечером и ночью, если я даже позабыл навинтить пробку. С чего это мы с ним? Однако, решив, что остальное смогу вспомнить, только избавившись от головной боли, я протягиваю руку к бутылке. Но Вовкин голос заставляет меня остановиться:

– Как есть, свинья, – произносит друг, входя следом за мной в кухню. – Ещё крошки в рот не бросил, а уже к бутылке тянется. Нет, брат, сейчас только кофе и ничего больше. На серьёзное дело пойдём.

– Да скажи ты мне, ради Христа, что за дело? – почти взмолился я, так и не соображая, о чём говорит Гаевский. – Опять со стрельбой?

– Да-а…, – протянул Вовка. – И с чердаком у тебя непорядок. Совсем плохой стал. При чём здесь стрельба? В круиз наниматься поедем!

Алина

Я очнулась в полной темноте и даже не сразу смогла для себя решить: то ли я мертва и нахожусь в привратницкой рая (про ад, в который тоже можно запросто попасть, я как-то даже и не подумала), то ли где ещё. Однако боль, раскалённым прутом пронизавшая мой затылок и шею сразу же, как только я попыталась пошевелиться, заставила меня думать, что я всё-таки больше жива, чем мертва. И про привратницкую рая можно на время забыть.

А спёртый воздух, наполненный смешанным запахом парфюма, каких-то отдушек и средства от моли, позволил мне предположить, что я нахожусь в подсобке какого-нибудь галантерейного магазинчика. Может быть даже, того самого бутика, из которого только что вышла с покупкой. Или на каком-то галантерейном складе.

Руки мои чем-то стянуты за спиной, и я никак не могла поначалу сообразить, почему же они не двигаются. Однако, пошевелив пальцами, я смогла дотянуться до этого "чего-то". Похоже на обычный скотч, которым пользуются нынче все, кому не лень. И кому надо что-то паковать. Вот меня и запаковали. Да так плотно, что и не вырваться.

Интересно, долго ли мне здесь предстоит лежать? Может, стоит позвать на помощь? Хотя нет, кричать и вообще шуметь, пожалуй, не нужно: а вдруг те, кто это со мной сделал, вернутся и убьют? Страшно даже подумать. Однако, торчать в кромешной тьме, в полном одиночестве, не представляя себе своей дальнейшей участи, пожалуй, ещё страшнее.

Поэтому, здраво рассудив, что хуже нынешнего положения уже не будет, я попробовала тихонько крикнуть. Однако из этой попытки ничего путного не вышло. Так как рот мой тоже оказался залеплен скотчем. И наружу через нос вылетело только едва слышное мычание. Последнее открытие меня несколько озадачило. Это, сколько же времени я здесь нахожусь, что кожа лица успела адаптироваться к мерзкой липучке? Уж никак не меньше часа. За что же это они так со мной? Вроде, ничего плохого никому не делала. Перед глазами снова встала гнусная рожа того, из “жигуля” и его мерзкий голос, обозвавший меня “сучкой”.

Самый ужасный поступок, совершённый мною за последние полгода – уход от мужа. Но ведь за это же не убивают! Да и не похищают тоже. Тем более, что он сам виноват. Ведь, не окажись он тогда в постели со своей лупоглазой секретуткой, ничего бы и не случилось. Так и жили бы вместе. Нет, конечно, я и раньше подозревала, что он позволяет себе какие-то шашни на стороне. Потому что, с чего бы это мужику, прожившему со мной почти четыре года, ни с того, ни с сего делать мне время от времени столь дорогостоящие подарки? То колечко подарит, то часики с брюликами на руку. Нет, определённо – гулял. Однако, это были только подозрения. Никаких реальных доказательств его измен у меня не имелось.

И если бы в тот день, когда я застала его с этой лупоглазой кикиморой, я вернулась домой попозже, то определённо получила бы вскоре ещё одно колечко на палец. Да только шейпинг, как на грех, отменили и мы с Люськой, поев мороженого в кафешке неподалёку, отправились по домам. Люське в тот вечер повезло больше моего. Она как раз переживала очередное междумужье и потому ни на кого в своей постели не наткнулась. Не то, что я.

Ещё с порога я услыхала такие завывания, которые абсолютно не оставляли никиких сомнений в источнике их происхождения. Решив поначалу, что мой муженёк малость сбрендил и крутит плёнку с какой-нибудь грязной порнухой, я, бросив сумку в прихожей, подалась в гостиную. Однако, телевизор был выключен, а звуки всё неслись и неслись. И раздавались они не откуда-нибудь, а из-за дверей нашей с ним супружеской спальни.

Ну, скажите теперь, что бы вы сделали на моём месте? Правильно: и я тоже распахнула дверь. Картина, открывшаяся моему взору, была настолько непрезентабельна, что даже не стоит отдельного описания. Скажу только, что ляжки у этой лахудры уж больно худосочные, а ступни здоровущие, как у хорошего мужика. Вот никогда не думала, что у моего идиота такой плебейский вкус.

Ну, как же тут было не уйти, хлопнув на прощание дверью? Что я и сделала с большим шумом. По пути залезла в ящик бюро, в котором хранились мои документы, прихватила в прихожей сумочку и – бывайте здоровы! Не поминайте лихом. Единственное, о чём я жалела потом – что не прихватила заодно и свои цацки, которые покоились в том же бюро, но в соседнем ящичке. К слову сказать, было их там не очень много. Так, несколько колечек, оставшихся от мамы, да те побрякушки, которые дарил мне этот Казанова после своих очередных кобелиных похождений.

Единственное, о чём я потом сожалела, так это о фамильном колечке, перешедшем ко мне от мамы, и доставшемся ей ещё от бабушки. Неизвестный ювелир укрепил достаточно большой, размером с хорошую виноградину камень в оправу, украшенную растительным орнаментом.

Огранённый кабашоном изумруд и впрямь походил на виноградину, спрятавшуюся среди миниатюрных, вылепленных с особой тщательностью виноградных листочков. Размер камня и его чистота предполагали немалую ценность вещицы. Но для меня это кольцо было ценно уже хотя бы тем, что это была единственная память, оставшаяся у меня от покойной мамы.