Страница 3 из 5
Он пресекает этот ход мысли. Неподавленное беспокойство, панические настроения – все это отражается в мимике, придает человеку виноватый, подозрительный вид и может в минуту слабости привести к тому, что он забудется и нервно оглянется. Если его, паче чаяния, кто-то еще не засек и ищет подобный признак, тут-то он и выдаст себя с головой.
Правильней всего, думает Z, будет сосредоточиться на дыхании. Он берет под свой контроль вдохи и выдохи, старается успокоиться, сделать их ровными, естественными. Пытаясь отвлечься мыслями от этой газеты на иврите, очень некстати оставленной кем-то на столике, он смотрит на кассу, за которой, как обычно, сидит неопрятный великан, этакий франко-еврейский казак.
Но сегодня не все идет как обычно. Появилась новая официантка – похоже, из североафриканских евреев; не глядя на него, накладывая еду на тарелку, она наклонилась над контейнерами с закусками – с хумусом, табуле, лабне. Есть еще высокий и мускулистый новый официант, и вот его присутствие особенно беспокоит Z сегодня.
Едва Z вошел в ресторан, он заметил, что официант заметил его. Официант тут же вышел из боковой двери наружу, набирая что-то странно короткое на телефоне, который он затем, возвращаясь, сунул обратно в карман.
По тому, как этот официант держится, Z заключил, что он терпеть не может свою новую работу, что он, может быть, актер или музыкант и, похоже, гей. Или, возможно, изображает гея, изображает угрюмое недовольство и изображает эстетические наклонности, чтобы замаскироваться под одного из множества таких вот официантов-гугенотов, желающих быть певцами, или художниками, или режиссерами артхаусных французских фильмов. Официантов в Мареˆ, вынужденных весь день обслуживать туристов, которых они с трудом выносят, и столь же антипатичных им евреев, словно сошедших с картинок для туристов. Им (геям, не гугенотам) принадлежит сейчас Маре, это их парижский район теперь, и чем раньше будет покончено со здешним маленьким живым музеем еврейского местечка, чем раньше он будет упакован и отправлен куда-нибудь поближе к аэропорту и Евродиснейленду, тем лучше.
Если и правда этот официант – не официант, если он ждал тут Z, ждал, когда его снова предательски приведет сюда желудок, то маскировку он выбрал идеальную. Теперь ему только и надо, что опять выйти наружу и набрать на том же телефоне код взрывного устройства. Секунда – и весь потолок будет в турецком салате, а Z будет размазан по улице Розье, как паштет по тосту.
Z бросило в пот, и он чуть не подпрыгнул до потолка, когда казак за кассой вежливо спросил, будет он есть тут или возьмет еду с собой.
Z ответил на своем плохом французском, что будет есть тут. Ему показали на столик у окна, пустой, если не считать лежащей на нем газеты. Z сел и, с любопытством поглядев на газету, словно никогда раньше не видел ежедневного издания на иврите, взял ее и уронил на противоположный стул – теперь ее не видно.
Кто ее принес? Кто ее тут оставил, позавчерашнюю?
Ему вспоминается история, над которой они все смеялись, когда он проходил подготовку. Про одного террористического начальника, из важных шишек, которого Израиль пытался уничтожить и едва в этом не преуспел. Его успешно отравили, но, пролежав несколько недель в больнице в Дамаске, он выжил.
Врачи с уверенностью смогли сообщить отравленному лишь одно: яд попал в организм не через рот, а через кожу. Больше он о покушении ничего не знал; знал только, что наверняка Израиль продолжает активно искать способ ликвидировать его.
А Израиль, со своей стороны, знал если не все, то многое. Знал, где он находится в каждый данный момент, с кем встречается и половину того, что он говорит. И знал о защитных мерах, которые этот деятель стал принимать. Как несчастный царь Мидас с его «золотым прикосновением», он перестал притрагиваться к чему бы то ни было, происхождение чего не было ему ясно. Он не распечатывал и не брал в руки писем – самый доверенный из помощников стоял в другой комнате и читал их ему вслух через дверь. Источники пищевых продуктов тщательно проверялись, еду готовили на месте и пробовали заранее. Предметы личной гигиены всякий раз покупались в другой аптеке в другой части города. Этим дело не ограничивалось: дезодорантом босса доверенный помощник вначале обрабатывал свои собственные патриотические подмышки, на свои зубы тратил первый мятный метр каждой новоприобретенной зубной нити. Этот же секретарь каждый божий день покупал свежую газету в новом киоске. А затем переворачивал для бесстрашного вождя страницы, пока тот читал.
Вспомнив это, Z ногой отодвигает подальше стул с ядовитой газетой, чувствуя, что в горле пересохло. Смотрит на кончики своих пальцев, которые касались бумаги. Пока к нему идет официантка, поднимает ладони к окну, высматривая на свету следы прикосновений.
Что привело Z в этот ресторан в пятнадцатый раз за пятнадцать дней после того, как рухнул (вследствие взрыва) его план и было предано все, чем он дорожил, – это его слабый желудок. Слабый не в обычном смысле. Потому что эта слабость, эта чувствительность у него не пищеварительная, а душевная.
Находясь под невыносимым давлением, ломая голову над тем, как вызволить себя из переделки, в которую угодил по своей вине, Z обнаружил, что отчаянно нуждается в привычной, успокаивающей пище, способной изнутри напомнить ему о его реальном и подлинном «я». В ожидании насильственного конца, который может прийти когда угодно, не будет ли справедливо угощать себя напоследок любимой едой, угощать день за днем, пока трапеза действительно не станет последней?
И потому Z еще больше рискует своей жизнью, и так находящейся под угрозой, без необходимости выставляя себя каждый день напоказ ради хумуса, ради рубленой печенки, ради салата из копченых баклажанов, ради котлет киббех и хорошего куска соленой феты. Сочетая браком две половинки своего «я», заказывает официантке, которая деловито записывает все в блокнот, теплую питу и корзинку ржаного хлеба. Глядя на нее, признается себе, что у него есть, кроме гастрономической, еще одна ужасная слабость. Она в том, что он легко влюбляется без надежды на взаимность.
Она красива, смугла, черноброва, и над губами идеальной формы у нее виднеется еле заметный темный пушок, намек на женские усики, из-за чего он готов считать ее самой прекрасной из женщин, каких он видел в жизни. Когда он вконец запутывается в своем французском, пытаясь сделать заказ, она встряхивает головой и обращается к нему по-английски. Его сердце тает с новой силой.
– С французским у меня почти так же плохо, как у вас, – говорит она с едва уловимым акцентом, делающим из него сладкую лужу. – Так нам обоим будет легче.
Он отваживается:
– Вы из Италии?
– Из Рима, – отвечает она, вытирая стол; затем с невротическим тщанием выкладывает перед ним столовый прибор. Ставит второй стул ровно, берет с него газету и показывает ему.
– Не моя, – говорит он.
– Нужна вам?
– Нет, я избегаю новостей в эти дни. На любом языке.
– У меня с ивритом еще хуже, чем с французским, – говорит она и кладет газету обратно.
– Вы итальянская еврейка? – Z не скрывает восхищения.
– Да, – отвечает она. – А вы американец?
– Иногда.
– И еврей?
– Это смотря кто спрашивает.
Он пересекает реку и возвращается на улицу Домаˆ – на свою узкую улицу, одну из самых тихих в сердце Парижа. Куда легко скользнуть и откуда легко выскользнуть, улизнуть (пешком, на такси, на автобусе, на метро, на RER[1], даже на речном судне). Это такое сонное и странное место, что любое отклонение от обычного хода вещей сразу будет заметно. Идеальное место для агента, чтобы жить, не привлекая внимания, под простым прикрытием, заниматься для отвода глаз чем-нибудь безобидным.
До того как все пошло наперекосяк, Z, отслеживая опасность с вражеской стороны, чувствовал себя тут, в общем, спокойно. Теперь он, боясь куда больше, отслеживает ее здесь со стороны своих.
1
RER – система наземных и подземных железнодорожных линий, обслуживающая Париж и пригороды. – Здесь и далее примеч. перев.