Дикие

Наконец Эмми затихает, и толпа вокруг нее начинает рассасываться. Для первого приступа она выглядит неплохо. У нее дрожат ноги, когда она поднимается с пола, и даже издалека видно, что вены на ее шее вздулись и потемнели, как синяки.

Раздаются аплодисменты. Эмми отряхивает с джинсов пыль. Джулия из лодочной смены отрывает кусок от черствой булки и кидает его Эмми. Кто-нибудь оставит вечером подарок у нее под подушкой — пару заколок или страницу одного из журналов, которые до сих пор кочуют из рук в руки.

Лэндри обнимает Эмми, и та расплывается в улыбке, гордясь тем, что показала себя молодцом. Думаю, настоящая боль дойдет до нее позже, когда адреналин схлынет, а Лэндри не будет рядом. Настоящая боль и осознание перемены.

— Мне до сих пор обидно, — говорю я. — Мне никто ничего не дарил.

Байетт смеется, быстро вскрывает банку с супом и протягивает мне крышку.

— Дарю.

Я слизываю овощной осадок, игнорируя кислый привкус. Байетт отхлебывает из банки. Выпив треть, она передаст ее мне. Риз всегда последняя. По-другому ее не заставишь поесть.

— Как думаешь, когда вывесят новый состав лодочной смены? — громко спрашивает Байетт. Она обращается ко мне, но делает это ради Риз — Риз, которая надеялась попасть в лодочную смену почти с самого начала.

Мать уехала от нее до того, как я попала в Ракстер, но я знала ее отца, мистера Харкера. Он был смотрителем, техником и разнорабочим в одном лице и жил в доме на краю острова за территорией школы. Жил до токс и карантина, а потом флот переселил его в школу. Больше он с нами не живет. Он ушел в лес, когда токс начала к нему подбираться, и с тех пор Риз пытается отправиться на его поиски.

Единственный способ это сделать — попасть в лодочную смену. Только так можно выйти за ограду. Обычно тройка лодочниц не меняется, пока одна из них не умрет, но несколько дней назад Тейлор сказала, что это будет ее последняя вылазка, что она больше не пойдет в лес. Она одна из самых старших и всегда помогала другим: успокаивала, подбадривала, накладывала швы. Мы не понимаем, что заставило ее отказаться.

Ходят слухи, что это как-то связано с ее девушкой, Мэри, которая одичала этим летом. В один день Мэри была с нами, а потом вдруг пропала: в ее теле осталась лишь токс, а свет в глазах потух. Тейлор была с ней в тот момент. Ей пришлось повалить Мэри на пол и пустить пулю ей в голову. Все считают, что именно по этой причине Тейлор покидает лодочную смену, но, когда Линдси спросила ее об этом вчера, Тейлор отвесила ей пощечину, и с тех пор эту тему больше не поднимали.

Строить догадки мы, конечно, не прекратили. Тейлор говорит, что она в порядке, что все нормально, но уйти из лодочной смены — это не нормально. Особенно для нее. Скоро Уэлч и директрисе придется назвать третье имя — имя той, кто займет освободившееся место.

— Может, завтра? — говорю я. — Я могу спросить.

Риз открывает глаза и садится. Ее серебряные пальцы подрагивают.

— Не надо. Только Уэлч разозлишь.

— Ладно, — говорю я. — Но ты зря беспокоишься. Место, считай, твое.

— Посмотрим, — отвечает Риз.

Не самый любезный наш обмен репликами, но он определенно претендует на место в тройке лидеров.

Вечером Байетт заканчивает зашивать мне глаз. Я не могу уснуть. Я лежу на спине, уставившись на дно койки Риз, где Байетт вырезала свои инициалы. БУ. БУ. БУ. Она делает это везде. На койке, на партах во всех классных комнатах, на деревьях в роще у воды. Она помечает Ракстер своим клеймом, и, думаю, если бы она попросила, я бы позволила ей пометить и себя.

Тишина тянется бесконечно, пока ближе к полуночи ее не разрывают два выстрела. Я напрягаюсь и жду, но в следующую секунду кто-то из ружейной смены кричит: «Все спокойно!»

Над нами посапывает Риз. Мы с Байетт делим нижнюю койку, прижимаясь друг к другу так, что я слышу, как она скрипит зубами во сне. Отопление недавно отключили, и мы спим едва ли не в обнимку, напялив на себя куртки и прочую одежду. Я могу сунуть руку в карман и потрогать гладкую оболочку патрона.

Мы научились этому вскоре после того, как Уэлч впервые назначила дежурных в ружейную смену. Тогда девочки увидели что-то с крыши. Они так и не поняли, что именно: одна утверждала, что это было существо c мутным светящимся контуром, которое двигалось медленно и спокойно, как человек, а другая возражала, что для человека оно слишком велико. Однако оно сильно их напугало, а потому они собрали всю ружейную смену в маленькой комнатушке на втором этаже и научили нас вскрывать патроны. Как вытерпеть спазм в желудке и как проглотить порох — наш смертельный яд — на случай, если у нас вдруг возникнет необходимость умереть.

Иногда по ночам я думаю о том, что же они видели, и в такие минуты приятная тяжесть патрона успокаивает: то, что они увидели и чего так испугались, мне не грозит. Но сегодня я могу думать только о Моне — о том, как она сжимает дробовик, а на лице ее написано желание приставить его к виску.

До Ракстера я никогда не держала в руках оружия. Иногда папа приносил домой табельный пистолет, но он всегда прятал его в сейф; Байетт и вовсе никогда не видела даже ружья.

— Я из Бостона, — сказала она, когда мы с Риз расхохотались. — Мы, в отличие от вас, оружие дома не держим.

Я запомнила это, потому что она почти никогда не рассказывала о доме. Бостон никогда не проскальзывал в разговоре, как проскальзывал у меня Норфолк. Не думаю, что она хоть немного скучала. В Ракстере нет мобильной связи, и для звонка домой нужно было в определенные часы использовать стационарный телефон в кабинете директрисы. Я никогда не видела ее в кабинете директрисы. Ни разу.

Я перекатываюсь на бок и смотрю на Байетт. Она уже успела задремать. Будь я из такой семьи, как у нее, — голубая кровь, деньги, — я бы скучала по дому. Этим мы с ней и отличаемся. Байетт никогда не хотелось того, чего у нее нет.

— Хватит глазеть, — бурчит она и тычет меня пальцем под ребра.

— Прости.

— Извращенка. — Она сцепляется со мной мизинцами и снова засыпает.

Должно быть, после этого я тоже заснула, потому что сперва вокруг меня ничего нет, а потом я моргаю, скрипит половица, и я понимаю, что Байетт рядом нет. Она стоит на пороге, прикрывая за собой дверь.

Нам не разрешается покидать комнаты ночью, нельзя выйти даже в уборную в конце коридора. Темнота снаружи слишком густая, а установленный Уэлч комендантский час строг. Я приподнимаюсь на локте, но, будучи в тени, остаюсь незамеченной. Она подходит к кровати, замирает ненадолго, а потом забирается по лестнице к Риз.

Кто-то из них вздыхает, и я слышу, как они ворочаются, устраиваясь поудобнее, а потом пшеничная коса Риз свешивается с койки, мягко покачиваясь надо мной. Волоски парят, как перышки, усеивая потолок бледными пятнами света.

— Гетти спит? — спрашивает она. Не знаю почему, но я замедляю дыхание, чтобы они не поняли, что я слушаю.

— Да.

— Что случилось?

— Ничего.

— Ты выходила.

— Да.

Обида кольцами сворачивается в животе. Почему она не взяла меня с собой? И почему рассказывает об этом Риз? Что такого есть в Риз, чего нет во мне?

Кто-то из них ворочается — наверное, Байетт плотнее прижимается к Риз. Байетт любит спать поближе. По утрам мне приходится отцеплять ее пальцы от карманов моих джинсов.

— Куда ты ходила? — шепчет Риз.

— Прогуляться.

Но я знаю, как звучит ложь. Она бы не стала рисковать ради того, чтобы размять ноги. Мы достаточно гуляем по утрам. Нет, в ее голосе какая-то тайна, и обычно такими тайнами она делится со мной. Что изменилось?

Риз молчит, и Байетт продолжает:

— На обратном пути меня поймала Уэлч.

— Херово.

— Все нормально. Я была внизу, в вестибюле.

— И что ты ей сказала?

— Что у меня разболелась голова и я пошла за грелкой.

Серебряная рука Риз свешивается и втягивает косу назад. Я могу представить приглушенный блеск ее глаз, жесткий контур подбородка. А может, она смягчается в темноте. Может, раскрывает душу, когда думает, что ее никто не видит.